Гиллиан Флинн - Темные тайны Страница 26

Я не поняла, что означает последняя фраза, но улыбнулась, потому что он, похоже, ждал от меня улыбки.

— С ума сойти, Либби, я бы только и делал, что смотрел на тебя и слушал твой голос! Не представляешь, какое счастье тебя видеть. Ты вылитая мама — тебе, наверное, все время об этом говорят?

— Кто скажет? Некому. Раннер неизвестно где, а с Дианой мы не общаемся.

Мне захотелось, чтобы он меня пожалел, чтобы заполнил жалостью пространство вокруг меня. Вот они мы — последние из Дэев. Если он меня пожалеет, обвинять меня будет не так просто. Слезы продолжали литься — я их не сдерживала. Через две кабинки от нас индианка прощалась с сыном, глухо рыдая:

— Никто с тобой не водится, говоришь? Нехорошо это. Надо, чтобы за тобой тут лучше смотрели.

— Родился заново? — брякнула я, не вытирая слез. Бен нахмурился, не понимая. — Неужели это значит, что ты меня прощаешь? Ты ведь вовсе не обязан быть добрым по отношению ко мне. — Но как же я нуждалась в том, чтобы он простил, просто физически ощущала эту потребность, словно хотела избавиться от раскаленной на огне тарелки.

— О нет, я совсем не добрый, — сказал он. — И злоба во мне кипит по отношению к очень многим людям. Просто ты в их число не входишь.

— Но… — Как ребенок, я проглотила рыдание. — А мои показания? Я ведь, наверное… не знаю, то есть…

«Это должен быть он!» — снова мысленно предостерегла я себя.

— Ах вот ты о чем. — Он произнес это так, как говорят о мелком неудобстве — мелкой неприятности во время летнего отпуска, о которой лучше забыть. — Наверное, ты не читаешь моих писем?

Я неуклюже пожала плечами и попыталась что-то объяснить.

— Твои показания, говоришь?.. Меня тогда удивило одно — что тебе поверили. Меня не удивило, что ты говорила: ты ведь такое пережила. К тому же ты всегда немножко привирала. — Он снова коротко рассмеялся, я подхватила — мы оба понимали, о чем речь. — Раз тебе поверили, что это могло значить? Только то, что меня собирались посадить, что я не мог сюда не попасть. А что можно взять с семилетней козявки! Ты же была совсем крохой… — Он мечтательно поднял глаза к потолку. — Знаешь, о чем я на днях почему-то вспомнил? О фарфоровом крольчонке — том самом, которого мама заставляла нас ставить на крышку унитаза.

Я покачала головой, не понимая, о чем он говорит.

— Ты не помнишь? Не помнишь крольчонка? У нас плохо работал унитаз — не справлялся, если мы за час там бывали дважды. Вода не успевала набираться, и смыть было невозможно. Поэтому если кто-то какал как раз в то время, когда он не работал, мы должны были закрывать крышку и ставить на нее крольчонка. Чтобы никто случайно ее не открыл, когда в унитазе полно какашек. Потому что вы, девчонки, стали бы визжать. Неужели не помнишь? Я ужасно злился, считая это идиотизмом. Злился, что приходится пользоваться одним туалетом с вами. Злился, что живу в доме с одним-единственным туалетом, который к тому же не работает. Злился из-за этого несчастного кролика. — Он засмеялся своим сдавленным смехом. — Я считал, что крольчонок вроде как унижает мое достоинство. Что из-за него я не чувствую себя мужчиной. Можно подумать, специально для меня мама должна была найти фарфоровую машинку или ружье. Господи, как же меня это изводило! Я, бывало, стоял над унитазом с упрямой мыслью: «Не буду его ставить» — и уже готов был уходить, но потом думал: «Черт побери, придется все-таки поставить эту фигню, а то сейчас кто-нибудь из мелюзги зайдет и развопится (а повопить вы были большие мастерицы!), а я не хочу связываться, поэтому вот вам ваш уродский кролик на ваш уродский унитаз!» — Он снова засмеялся, но это воспоминание далось ему нелегко: лицо раскраснелось, а на носу выступили капельки пота. — Дурацкие мысли меня посещают.

Я попыталась отыскать крольчонка в своей памяти, вспомнить туалетную комнату и что там стояло, но, кроме воды, ничего не вспомнила.

— Прости, Либби, что заставил тебя такое вспоминать.

Я приставила палец к нижней части разделяющего нас стекла и сказала:

— Все нормально.

Некоторое время мы сидели молча, делая вид, что прислушиваемся к шуму, которого на самом деле не было. Мы только что начали разговаривать, но свидание уже подходило к концу.

— Бен, можно, я тебя кое о чем спрошу?

— Наверное, да. — Его лицо сделалось бесстрастным, словно он к чему-то готовился.

— Ты ведь хочешь отсюда выбраться?

— Конечно.

— Почему же ты сейчас не сообщишь полиции о своем алиби на ту ночь? Ты же ни в каком сарае не ночевал.

— Просто у меня не очень хорошее алиби, и все. Так бывает.

— Потому что это оправдание на ноль целых ноль десятых? Как же, помню. — Я потерла под столом култышку на руке и пошевелила двумя оставшимися пальцами на правой ноге.

— Ты не представляешь… — Он отвернулся. — Ты не представляешь, сколько недель, лет я здесь провел, изводя себя за то, что не повел себя по-другому. Мама, Мишель и Дебби могли бы остаться в живых, если бы я просто… поступил по-мужски, а не как сосунок. Сидел в сарае, злился на маму. — На трубку в его руке упала слеза, мне даже показалось, что я услышала «кап!». — Я заслужил наказание за свое поведение в ту ночь… заслужил. Так что все правильно.

— Не понимаю. Не понимаю, почему ты не… не оказал содействия следствию?

Бен дернулся, лицо стало похоже на посмертную маску.

— Господи! Да просто. Я был неуверенным в себе мальчишкой. Либби, мне было пятнадцать лет. Всего пятнадцать! Я понятия не имел, что значит быть мужчиной. Раннер мало чему меня научил. До этого я был ребенком, на которого никто особо и внимания-то не обращал, а тут вдруг ни с того ни с сего люди стали на меня смотреть так, будто я их напугал. Я в одночасье сделался взрослым.

— Взрослым, которого обвиняют в убийстве членов своей семьи.

— Хочешь назвать меня идиотом, придурком — называй, твое право. Но для меня все было просто: я сказал, что этого не делал, я знал, что этого не делал, и — не знаю, может, сработал защитный механизм — я не отнесся к этому с должной серьезностью. Если бы я реагировал так, как того от меня ожидали, я, возможно, не оказался бы здесь. По ночам я выл в подушку, но днем, когда меня могли увидеть, изображал из себя крутого парня. Поверь, я знаю, что вел себя как последний кретин. Но разве можно ожидать слез от пятнадцатилетнего подростка, который дает показания в суде в присутствии знакомых! Я считал, что меня, конечно, оправдают, а потом в школе все будут восхищаться моей крутизной. Дурак, я себе это все время представлял. Я и подумать не мог, что нахожусь в реальной опасности… оказаться в этих стенах. — Он плакал. — Видишь, меня теперь не очень заботит, что меня видят плачущим.

— Мы должны все исправить, — наконец произнесла я.

— Ничего не исправишь, Либби, — по крайней мере, пока не найдут того, кто это сделал.

— Тебе нужны новые адвокаты, — пустилась я в рассуждения. — Сейчас можно столько всего при помощи исследования ДНК сделать… — ДНК мне казалась чем-то вроде волшебной палочки, способной вызволить из тюрьмы.

Бен засмеялся, не разжимая губ, точно так же как делал в детстве, от этого смеха становилось не по себе.

— Ты сейчас говоришь, как Райнер, — сказал он. — Приблизительно каждые два года я получаю от него письмо: «ДНК! Нам нужно раздобыть немного ДНК». Как будто у меня где-то залежи этого добра, а я не хочу делиться. «Д-Н-К», — повторил он тоном Раннера, так же, как папенька, энергично тряся головой и выпучивая глаза.

— Ты знаешь, где он сейчас?

— В последнем письме сказано, что его можно найти в мужском приюте Берта Нолана — это где-то в Оклахоме. Он попросил прислать ему пятьсот долларов, чтобы продолжить исследования от моего лица.

Приподняв рукав, Бен почесал руку, и я успела заметить, что там вытатуировано женское имя, которое заканчивалось то ли на «олли», то ли на «алли». Я постаралась сделать так, чтобы он понял, что я заметила татуировку.

— A-а, это? Бывшая любовь. Мы сначала были друзьями по переписке. Я думал, что люблю ее, думал жениться, но она не захотела связываться с человеком, осужденным пожизненно. Жаль только, что не сказала об этом до того, как я сделал татуировку.

— Больно было, да?

— Скорее щекотно.

— Я имею в виду ваш разрыв.

— Вообще-то хреново.

Охранник предупредил, что в нашем распоряжении осталось три минуты, и Бен вздохнул:

— Трудно решить, что сказать за три минуты. За две минуты можно начать строить планы на следующее свидание. За пять минут — закончить разговор. А что за три? — Он вытянул губы дудочкой и присвистнул. — Я очень-очень надеюсь, что ты снова приедешь ко мне. Благодаря тебе я понял, как соскучился по дому… Вы с мамой — просто одно лицо.

Пэтти Дэй

2 января 1985 года

11:31