Павел Глоба - Астролог. Код Мастера Страница 26

– Черт ее знает, – сказал он, – может быть, она и вправду принадлежала Булга.

И снова почувствовал, как затылок сдавливает ставшая привычной тяжесть, и опустился на край дивана.

«Что-то часто мультики стали сниться», – успел он отметить, перед тем как провалился во мрак.

Москва, Козихинский переулок, «Нехорошая квартира». 1924 год

Михаил Булгаков медленно брел берегом Патриаршего пруда, который буквально на днях, в целях борьбы с религией, переименовали в Пионерский. Шел дождь, ветер гнал по небу низкие клочковатые тучи. Но писатель этого не замечал. Состояние его было близко к отчаянию. Ему вот–вот стукнет тридцать три. В этом возрасте Христос завершил свою земную миссию, а что успел сделать он, Михаил? Несколько опубликованных рассказов, неудачная попытка создать «Словарь русских писателей». К тому же, кажется, по этой причине им заинтересовалось ОГПУ. А это очень скверно.

Его первый большой роман «Белая гвардия», похоже, не издадут никогда. И ужасно раздражал молодые дарования из «Гудка», где он вынужден был работать фельетонистом. Он звал их «одесской каморрой» – слово «мафия» тогда не употребляли. Ребята были – как один – молодыми, зубастыми и по–хорошему нахальными: Ося Мандельштам, Изя Бабель, Эдик Багрицкий, Юрий Олеша, Илья Ильф, братья Валя и Женя Катаевы. Он расходился с ними буквально во всем: в мировоззрении, в оценках, в темпах жизни и работы, наконец. Общего языка они не находили, и даже не пытались найти. В их компании он чувствовал себя изгоем.

Булгаков поднял воротник черного драпового пальто. Идти ему оставалось недалеко – в Малый Козихинский. Эмигрантский листок «Накануне» давал здесь большой прием в честь возращения из зарубежных скитаний к родным пенатам классика русской литературы и советского графа Алексея Николаевича Толстого.

Для приема по рекомендации Булгакова сняли квартиру его приятеля, адвоката, бывшего присяжного поверенного Владимира Евгеньевича Коморского. Квартиру Коморских Булгаков про себя называл «нехорошей». Он не любил это место, хотя и бывал здесь часто.

За женой адвоката, Зинаидой, симпатичной, с тонкими – в ниточку – бровками и с яркими губками, Булгаков неудачно ухаживал. Кроме того, он частенько обедал у Коморских на шармака (на первое суп с макаронами и с белым хлебом, на второе – котлеты с огурцами, потом рисовую кашу с вареньем и чай с вареньем же) и спер из адвокатской библиотеки несколько книг. Впрочем, последнего пункта обвинения он никогда не признавал, утверждая, что книги не воровал, а просто взял почитать и непременно вернет.

В передней вместо горничной в белом фартуке его встретила сама хозяйка.

– Привет, Зинуля. Стервятники уже слетелись? – поприветствовал ее писатель.

Она заглянула ему за спину и изобразила на лице гримаску разочарования.

– Миша! Ты разве один? А где же Тася?

– На работе, – невнятно буркнул Булгаков. – Она обещала закончить пораньше. Только зайдет домой переодеться и сразу сюда. Это ведь по пути.

Чтобы как-то свести концы с концами, жена писателя Татьяна вынуждена была работать продавщицей на Смоленском рынке.

Зина расстроилась.

– Мы совсем зашились. Я, к тому же, расхворалась, а она обещала прийти помочь по хозяйству.

– Обещала, значит, придет, – заверил Булгаков. – А ты ступай и ложись в постель, я сам разденусь.

Он скинул калоши, повесил пальто на вешалку и прошел в коридор. Квартира состояла из семи комнат. Он заглянул в гостиную, огромную, как дворцовая зала, с камином, штофными обоями и люстрой из бронзы. Здесь пока никого не было, и он направился дальше.

В столовой был уже накрыт и ломился от закусок огромный и тяжелый, как египетская гробница, стол, накрытый белой скатертью. Через приоткрытую дверь Булгаков определил на глаз – кувертов на двадцать пять – тридцать. Особенно порадовало просторное, как Черное море, блюдо с заливной осетриной. Нежно розовела нарезанная тонкими ломтиками семга, соседствуя с маринованными угрями. На тяжелой доске монументально высился кусок сыра со слезой, а в серебряной кадушке, обложенной снегом, рассыпалась икра.

Хрусталь на столе гармонировал с массивной хрустальной люстрой. Ее огни, преломляясь и отражаясь в фужерах и рюмках, сыпали по посуде бриллиантовые искры и отражались даже в черной икре. Закуски радовали глаз, а свежие зеленые огурцы, кроме того, источали умопомрачительный аромат.

Напитки были разлиты в графины и штофы. За своей спиной Булгаков услышал вожделенное сопение. Оглянувшись, Михаил узнал одного из юных литературных «гудковских» гениев. Тот прямо-таки пожирал выставку глазами.

– Это у нас что, политура? – озабоченно осведомился вундеркинд. – Я политуру предпочитаю от «Синюхина и K°».

– Ну, что вы, батенька, в Малом Козихинском подают только «Козихинскую», – высокомерно заметил ему Булгаков. – Это же нектар! Амброзия! Боги на Олимпе исключительно ее употребляют.

– О чем вы говорите?! – оскорблено воскликнул позади них неслышно подкравшийся хозяин квартиры. – Это же настоящая «английская горькая»! Зина сама делала. На корице, гвоздике, корне аира, лимонной и апельсиновой корке, горечавке и мускатном цвете. И еще не помню на чем. Пока настаивала, от меня прятала, чтобы не выпил.

– А я подумал – «Полу–рыковка», – предположил Булгаков.

– Это что еще за вздор? – нахмурился бывший присяжный поверенный.

– Почему же вздор? «Полу–рыковка», или, как ее еще называют, «ново–благословенная» – это не просто водка, а новая государственная программа. Посредством ее партия большевиков решила наконец разрушить сухой закон, навязанный русскому пролетариату прогнившим царским режимом. А заодно и создать водочную монополию. Детище наркома Рыкова, в его честь и поименована. Тебе, как адвокату, не мешало бы знать.

– Но почему «Полу–рыковка», а не просто «Рыковка»?

– Да потому, душа моя, что сам нарком товарищ Рыков употребляет шестидесятиградусную, а для трудящихся, считает, и тридцати градусов за глаза хватит. Как раз вполовину. Потому и «полу-».

В прихожей зазвонил колокольчик. Со всей квартиры набежали гости, думая, что приехал классик. Но это пришла Тася, жена Булгакова. К ней тут же подскочил этот мерзавец, адвокат Деви Кисельгоф. Он помог ей снять пальто, в котором угадывалась офицерская шинель ее мужа, и она осталась в черном платье, своем единственном, крепдешин с панбархатом, перешитом из летнего пальто и юбки. Из всех знакомых Булгаков почему-то ревновал жену именно к Кисельгофу.

Не успели они снова разбрестись по квартире, как с парадного послышался бешеный трезвон. Теперь сомнений быть не могло. Хозяин сам открыл дверь, и на пороге появился высокий господин, важный, полный и красивый. Одет господин был так, что даже элегантные костюмы присутствующих тут адвокатов и докторов, не говоря уже о разношерстой писательско–журналистской братии, мигом померкли и утратили лоск. За спиной лощеного красавца толпились нахлебники.

Он оглядел переднюю и загремел:

– О, хорошо живете! Добрые сени, богатые!

Потом поднес ко лбу сложенные щепотью пальцы правой руки, словно хотел перекреститься, и с удивлением спросил:

– А почему икон не вижу? Не изба, а баня какая-то! Га–га–га, черти!

Это был он – великий мастер русского слова, красный граф–садовник Алексей Николаевич Толстой.

На отпущенную графом шутку все захохотали, зная о его полном неприятии религии. И громче всех смеялись пришедшие с Толстым, в числе прочих, два брюнета в форме ОГПУ. Один худощавый, другой – кудрявый – с круглым бабьим лицом. Обращаясь к ним, классик называл их Яня и Сеня.

Какое-то время слышны были только крики приветствий, звуки лобызаний и несколько несвоевременные аплодисменты. Классик принялся здороваться с каждым персонально, с кем-то просто за руку, а с кем-то и в обнимку накрест. Булгакова, немало этим удивив и обдав духом коньяка, одеколона и сигары, расцеловал троекратно. И только затем протянул для пожатия руку. Левую.

– Ну, брат мой в ереси, давай поручкаемся по–нашему, по–масонски!

И громко расхохотался. Собравшиеся дружно поддержали живого классика. Юмор ситуации состоял в том, что недавно бульварные европейские газетенки опубликовали снимок, где Алексей Николаевич, здороваясь, пожимал кому-то левую руку своей левой рукой. Подпись под фотографией гласила: «Раскрыта тайна секретного рукопожатия масонов». Впоследствии же оказалось, что фотограф сделал снимок отражения в большом зеркале гостиницы.

Под шумок, чего никто не заметил, Толстой протянул Булгакову правую руку и, в самом деле, обменялся с ним условным секретным рукопожатием. Их руки соприкоснулись только пальцами, но не ладонями. Такое приветствие было принято в тайном обществе «Атон», к которому они оба принадлежали.

Тем временем, раздевшись, гости ринулись к столу. Не успели все толком разместиться, как на столе появилась – с пылу с жару – вспухшая лакированная кулебяка. На столе появились новые бутылки – вино и коньяк. Словно не стояли на дворе последние дни сухого закона.