Андрей Троицкий - Амнистия Страница 26

– Ну и видок у тебя, – сказал Локтев своему отражению. – Дикий.

Покрутившись перед зеркалом, он решил, что с такой внешностью нельзя не то, что в театре, нельзя ночью в собственном дворе показываться. Он вышел из ванной, оделся, натянул на голову бейсболку и запер за собой квартиру.

Локтев, прихрамывая на ушибленную ногу, прошагал по улице целый квартал и убедился, что прохожие на него не оборачиваются. Через минуту он вошел в пустой зал парикмахерской и вежливо поздоровался с молодым мастером. Сев в кресло, Локтев стянул с головы бейсболку.

Парикмахер открыл рот и безмолвно уставился на опаленную огнем голову клиента.

– Что, такое не часто увидишь? – спросил Локтев.

– Не часто, – подтвердил парихмахер. – Что-нибудь с этим сделать можно?

Мастер, почесывая подбородок, обошел вокруг кресла.

– Даже не знаю, чем помочь. Видите, тут почти ничего не осталось.

Он прикоснулся к проплешине, показывая, где именно не осталось волос.

– А что с вами случилось?

– Травма на производстве, – соврал Локтев. – Авария и пожар. И взрыв.

– Единственный выход – побрить вас наголо, – подытожил наблюдения парикмахер.

– Раз это единственный выход – валяйте, – кивнул Локтев.

Глава одинадцатая

Субботний вечер догорал над Москвой рекой. Ветер разогнал редкие облака, и на желтом раскаленном небе, в солнечном мареве проступили молочные контуры молодого месяца.

Журавлев, облаченный в милицейскую форму с погонами майора, неторопливо брел через сквер к дому, в котором ещё недавно жил насмерть сбитый машиной Олег Иннокентиевич Мизяев. Журавлев спешил на встречу с родителями погибшего мужчины, и уже опаздывал к сроку, условленному по телефону. Надо бы прибавить шагу. Но двигаться быстрее Журавлев не мог. Разогнаться мешали черные форменные ботинки, которые оказались малы Журавлеву, по крайней мере, на размер.

Эту форму удалось купить у одного туберкулезного пьяницы, человека очень сомнительного и малознакомого. «Ты её хоть ни с убитого снял?» – спросил Журавлев у продавца. «Нет, с раненого» – отшутился тот. Журавлев долго примеривал форму, остался ей не доволен, но все равно отдал деньги. Других вариантов все равно не было.

Фуражка оказалась слишком просторной, все время сползала на уши, козырек нависал над самым носом. Китель со стороны смотрелся неплохо, но все-таки сидел в натяжку, был тесноват в спине, и, если хорошенько расправить грудь, блестящие пуговицы, державшиеся на честном слове, могли разлететься в разные стороны. А если руку резко поднять вверх, на рукаве наверняка разойдутся швы, выполненные из гнилых паршивых ниток.

А если сразу поднять вверх обе руки… Ох, об этом лучше и не думать.

Брюки с узкими лампасами, напротив, были слишком свободными. Они вздулись на коленях и мешком повисли на спине, давая основания думать, что задница прежнего владельца этой одежды напоминала абажур на проволочном каркасе. Такие абажуры в прежние времена висели над обеденными столами в приличных домах.

Ко всем своим прелестям форма пропиталась каким-то затхлым плесенным духом, будто её долгое время хранили в сыром погребе рядом с бочкой кислой капусты.

Журавлев обливался потом, сжимал под мышкой кожаную папку с бумагами и терпел. Собственно, именно так, нескладно, даже нелепо, и должна сидеть форма на настоящем кадровом милиционере. И пахнуть должна чем-то отвратительным, нечеловеческим, – пытался утешить себя Журавлев. И, кроме того, скоро все закончится, этот маскарад не надолго.

Но то было слабое утешение. В наряде с чужого плеча было плохо, неуютно. Журавлев испытывал острую брезгливость. Он чувствовал себя так, будто на него силой надели и заставили носить нижнее белье человека, накануне умершего от обострения сифилиса. И этот умерший сифилитик, конечно же, был далеко не самым чистоплотным человеком на свете.

А может, так оно и было на самом деле?

Миновав сквер, Журавлев, хорошо знавший здешние дворы, прошел вдоль длинного прямого дома, на середине повернул в арку, перешел узкую улочку, прошагал ещё сотню метров. Найдя нужный дом, открыл дверь подъезда и лифтом поднялся на четвертый этаж.

Журавлев остановился перед дверью, обитой темным дерматином, большим пальцем утопил кнопку звонка. Мигнул глазок, упала цепочка, щелкнул замок. Седая женщина в темном фартуке пропустила гостя в прихожую. Журавлев поздоровался и поспешил снять фуражку, повесил её на крючок вешалки, расстегнул пуговицы тесного кителя.

– Вот в комнату проходите.

Женщина показала рукой, куда именно следует проходить милиционеру.

– Туфли можете не снимать.

– Что вы, я наслежу на ковре.

Журавлев, не расшнуровывая, скинул с ног ботинки, пошевелил пальцами ног и испытал облегчение, почти блаженство.

– У нас нет ковров, – ответила женщина.

В большой бедно обставленной комнате в кресле у телевизора сидел полный мужчина в белой майке без рукавов. Мужчина, разложив перед собой на журнальном столике пакетики с картошкой и воблу, сосал пиво из горлышка и смотрел на милицейского майора пустыми безразличными глазами.

Журавлев устроился на диване, положил на колени кожаную папку. Женщина вошла и села на другом краю дивана. Мужчина задрал майку и почесал волосатый живот.

– Что это вам приспичило в субботу приходить к людям? – спросил мужчина Журавлева и громко икнул. – Дома не сидится?

– У человека служба, – ответила за Журавлева женщина.

– А я не у тебя спрашивал, у него. Ты молчи, за умную сойдешь.

Не слишком любезный хозяин дома взял в руку пульт и уменьшил громкость телевизора. Затем он зачерпнул горсть сушеной картошки из пакета, бросил её себе в пасть и стал ожесточенно жевать.

– Если вы не хотите разговаривать, я могу уйти, – сказал Журавлев. – Оставлю вам повестку на понедельник.

– Что вы, – женщина всплеснула руками. – Когда мне по милициям ходить? Я на хлебозаводе работаю. В понедельник у меня смена. Спрашивайте.

– Я хотел только уточнить, – начал Журавлев, но хозяин оборвал его.

– Что тут уточнять? Парня уже закопали в сырую могилу. Уточнять надо, когда человек жил. А теперь…

Женщина достала из кармана фартука носовой платок и промокнула слезы. Наступила бесконечно долгая пауза. За музыкой, доносящийся из телевизора, стало слышно, как за окнами квартиры по узкому переулку прогрохотал грузовик. Жалобно зазвенела посуда за стеклами серванта.

– Вы спрашивайте, – разрешила хозяйка.

– Тогда начнем с общих данных.

Журавлев расстегнул «молнию» папки, вытащил толстый, исписанный до середины блокнот.

– Вы Мизяева Ольга Васильевна, правильно? То бишь вы мать пострадавшего?

– Она самая, – кивнула хозяйка. – Я и есть мать.

Журавлев перевел взгляд на мужчину, продолжавшего хрустеть картошкой.

– А вы, стало быть, отец пострадавшего? Не знаю вашего имени и отчества.

– Не отец я, отчим, – поправил Журавлева хозяин и отрекомендовался. – Борис Иванович Сухоручку. Инвалид, – подумав несколько секунд, Сухоручко уточнил. – Инвалид армии.

– Все понятно, – кивнул Журавлев.

Ему показалось, что хозяин хочет ещё что-то уточнить, но на этот раз Сухоручко только вздохнул и промолчал.

– Понимаете ли, есть основания полагать, что ваш сын не по воле случая оказался под колесами автомобиля, – начал Журавлев. – Есть основания полагать, что вашему сыну, так сказать, помогли попасть под машину. Его же товарищи помогли. Или его враги… Понимаете?

– Еще как понимаем, – ответил за женщину Сухоручко. – Милиции не хочется искать водителя, который задавил парня. А может, его уже нашли. А он оказался шишкой на ровном месте или сыном шишки. Он откупился взятками. Вот и решили все списать на товарищей Олега.

– Вы ошибаетесь, – покачал головой Журавлев. – Водителя мы не нашли. Ищем, но ещё не нашли. Хотелось бы проверить все версии.

– Ты вот что, выйди отсюда, – обратился к жене Сухоручко. – Мне надо наедине поговорить.

Он покосился на погоны Журавлева.

– С майором надо поговорить.

Женщина провела платком по щекам, вышла из комнаты и закрыла за собой дверь. Сухоручко запрокинул кверху бутылочное горлышко, забулькал пивом. Затем вытер губы рукой и сунул в рот сигарету.

– Вот что, майор, я вдруг подумал: возможно, воя версия правильная. Может, друзья помогли Олегу прибраться. Я эту семью хорошо знаю, чуть ли не с детства знаю. Я помню ещё ихнего деда. Такой кряжистый двухметровый верзила, кажется, вырезанный из старого дуба. Он умер в следственном изоляторе. Месяца не дожил до суда, а ведь это была бы его девятая судимость.

Сухоручко допил бутылку пива и открыл следующую бутылку.

– И старуху хорошо помню, прекрасная была женщина, чудной души человек. Она тоже плохо кончила, умерла на каторге. А отец Олега мой бывший кореш. Можно сказать, я сейчас занимаю его место на этом кресле. Человек на нарах парится, а я тут в довольствии млею. Отец Олега получил двадцатку за тройное убийство. Старший сын Митя десять лет как из лагерей не вылезает. А вот младший сын… Ему в жизни везло больше, чем родственникам. Всего-то две судимости. А в прошлом году суд присяжных его оправдал. За отсутствием убедительных доказательств.