Владимир Кашин - По ту сторону добра Страница 26

Несколько дней назад лагерь посетили советские офицеры, и первая партия девушек выезжала на родину… Винкманы понимали Катрусю, радостно кивали, когда она с сияющими глазами говорила, что скоро будет дома. Конечно, либер гаймат[1] — это очень дорого человеку…

Утром Катруся, как всегда, выпила кофе с Винкманами и собралась идти. Старый аптекарь попросил подождать. Он исчез в спальне и вскоре вышел оттуда с каким-то предметом в руках, поставил на стол. Небольшие настольные часы. Но какие же красивые! Они были вмонтированы в черную оправу, на которой сияли позолоченные амуры с луками и стрелами.

Винкман торжественно завел их, подвел стрелки, и в комнате поплыла бодрая мелодия старинной немецкой песенки «Ах, майн либер Августин».

На глазах стариков заблестели слезы.

— Эти часы еще от моих родителей и дедов, — сказал аптекарь, когда растаял последний звук. — Наша семейная реликвия… Мы дарим их тебе, чтобы никогда нас не забывала и думала о нас хорошо.

Катруся тоже чуть не расплакалась.

…Когда подходила к лагерю, вспомнила, что осталась на ночь в Рогендорфе без разрешения коменданта. Но предстоящее наказание ее не испугало. Ее тревожило другое.

Внести что-нибудь в лагерь днем через проходную было невозможно: англичане строго следили, чтобы ауслендеры «не обижали» бывших хозяев. А тот, кто в потемках пробовал перелезть через проволоку, рисковал головой, потому что ночью солдаты стреляли без предупреждения. Комендант объяснял этот приказ тем, что будто бы хочет уберечь лагерь от немецких диверсантов, хотя в то же время разрешил немцам держать охотничьи ружья — они были чуть ли не у каждого бауэра…

Как же пронести подарок Винкманов? В тех случаях, когда ауслендер утверждал, что принес подарок, комендант сажал его в машину, спрашивал адрес и фамилию бывшего хозяина и ехал проверять.

Ну что ж, решила Катруся, если комендант не поверит, пусть едет.

Вот и узкая рыжая дверь проходной. Возле нее стоит молодой чернявый, наверное уроженец Индии, охранник с ярко-желтой шелковой косыночкой на шее — такие косынки носили неженатые солдаты. Катруся открыла дверь и пошла коридором вдоль стеклянной загородки, за которой краем глаза видела жирного коменданта и его переводчика Вильяма. Они о чем-то беседовали. Катруся уже открыла ту дверь, что вела во двор, когда услышала сзади:

— Стенд стил![2]

Остановилась. Комендант, блеснув массивными перстнями, поманил пальцем.

Она зашла в комнату спокойная, уверенная.

— Где ночевала?

— У аптекаря Винкмана. Я работала раньше у них. Фрау Винкман чувствовала себя плохо…

— Ты разве врач?

— Нет, но фрау просила не оставлять ее.

— А что у тебя под мышкой?

— Часы, сэр комендант.

— Где взяла?

— Подарок Винкманов.

— Покажи.

Катруся развернула пакет и поставила часы на стол. Крылышки золотых амуров засверкали в утренних солнечных лучах.

Комендант крякнул, взял в руки часы, начал рассматривать со всех сторон.

— Они еще и играют, — похвалилась она. И завела часы. Комнату заполнил мелодичный звон, зазвучала веселая песенка.

Серые глаза коменданта сузились.

— Не может быть, чтобы тебе подарили такую ценную вещь.

— Как это не может быть! — возмутилась Катруся.

— Немцы не такие щедрые на подарки, — засмеялся комендант. — Да еще и своим ауслендерам!.. Ты что, немцев не знаешь?! Вот вызову машину, поедем и проверим… И если окажется…

— Можете вызывать. — Глаза Катруси наполнились слезами.

— Проверим, — повторил комендант. — А пока что пусть тут побудут.

— Когда же вы проверите, сэр комендант? — сквозь слезы спросила Катруся.

— Когда будет время! — гаркнул на нее офицер.

Она умоляюще посмотрела на Вильяма, который, запинаясь, кое-как перевел слова коменданта. Видно было, что он сочувствует ей, но ничем помочь не может.

— Ну чего стоишь? — вызверился комендант. — Иди и благодари бога, что не наказываю за самовольную ночевку. Впрочем, я и это проверю, где ты ночевала и что делала. Смотри у меня, — погрозил пальцем. — А часы твои, если это на самом деле подарок, не пропадут. Тут безопаснее, нежели в бараке, где их у тебя могут украсть…

Катруся, не различая дороги, вышла во двор. Плача, плелась к своему бараку… Плакала не из-за часов. Обидно было, что ее так оскорбили…

…Дверь открылась, и в комнату вошла Джейн. Возвратилась из ресторана; щеки ее пылали, походка была неровной.

— Ты не спишь? — Она шумно опустилась в кресло. — Ох, мамочка… — Глаза у Джейн заблестели, потом будто затянулись дымкой, погасли. — Сначала было очень весело. Я танцевала до упаду… А потом… — Что она потом делала, так и не сказала. — Тот рыжий Фрэнк великий нахал!.. Он из Портсмута… Там все такие. — Джейн зевнула. — Я хочу спать…

Она направилась в ванную. Миссис Томсон подумала, как это хорошо, что Джейн не пришлось пережить того, что испытала она в свои пятнадцать лет.

Дочка долго принимала душ. Кэтрин снова возвратилась в далекое прошлое.

…В тот же день Вильям Томсон нашел ее в бараке. Она уже успокоилась и, когда переводчик сказал, что попробует забрать у жирного кабана часы, только рукой махнула: пусть он подавится, этот комендант!

Переводчик был необычным человеком. Он не насмехался над обшарпанными невольниками, как другие солдаты, и когда переводил речь коменданта, густо пересыпанную бранью, всячески смягчал выражения.

Катруся давно заметила, что Вильям не сводит с нее глаз и в свободные минуты слоняется около барака, надеясь встретить ее и угостить шоколадом, конфеткой или апельсином… Худощавый, стройный, с продолговатым приятным лицом, он тоже ей нравился. Однако она не собиралась с ним флиртовать, как это делали другие девчата с солдатами. Хотя он и освободил ее от немцев, все равно был для нее чужаком. К тому же в ее семнадцать лет двадцатипятилетний Вильям казался ей очень старым дядькой. А самое главное, она со дня на день ожидала отправки домой, и все прочее ее не интересовало…

Миссис Томсон усмехнулась. И правда, в семнадцать лет и двадцатипятилетние кажутся немолодыми…

Находясь в лагере, Катруся видела, что англичане не торопятся отправлять людей на родину. В лагере шлялись всякие коммивояжеры, вербовали девчат и ребят в Канаду, Южную Америку и даже Африку. Обещали большие заработки, запугивали наказанием, которое будто бы ждет в Советском Союзе всех, кто возвратится. Однако мало кого удавалось завербовать.

Катруся, поняв, что какое-то время еще придется побыть в Рогендорфе, снова начала ходить к Винкманам — помогала старикам.

Но все же пришла минута, когда первая партия бывших невольников должна была отправиться домой. В Европе царила весна. Весна в расцветающей природе и в душах людей. Вильям сказал, что Катруся попадет в первую группу. Он сказал это так печально, словно отъезд девушки причинял ему огромную боль. Но Катруся не придала этому значения, она расцвела словно цветок, раскрывшийся под теплыми солнечными лучами, не ходила, а летала по лагерю.

А потом случилась беда. В день отправки оказалось, что из списков первой партии Катрусина фамилия исчезла. Кто вычеркнул, почему, зачем? Бросилась к Вильяму, но он ничем не мог помочь, сказал, что должна пройти еще какую-то проверку. Прощаясь с подругами, проплакала целый день. Переводчик несколько раз приходил в барак, успокаивал, сказал, что следующую группу отправят через несколько недель…

Теперь Кэтрин знала, что Вильям обманывал ее, что это он заменил ее в списках другой девушкой… Миссис Томсон вздохнула: интересно, как бы сложилась ее жизнь, если бы не эта хитрость влюбленного Вильяма…

Джейн вышла из ванной в халате. Она протрезвела и посвежела от купания. Кэтрин невольно залюбовалась дочерью. Нет, Джейн совсем не похожа на нее — чуть продолговатое лицо, как у отца, а не круглое, как у Притык, но тоже милая и женственная. Кэтрин вдруг вспомнила, как, умывшись у Винкманов, она впервые за долгое время увидела свое изображение не в стекле, не в бочке с гнилой водой, стоявшей на фабричном дворе, а в настоящем зеркале, и ужаснулась: оттуда смотрела незнакомая, намного старше ее девушка с печальными строгими глазами. И только когда заставила свои губы сложиться в горькую улыбку, узнала себя…

— Мамочка, — сказала Джейн, потягиваясь, — я ложусь спать… А ты почему не идешь в спальню? Все мечтаешь?.. — Она подошла к ней, обняла. Миссис Томсон подставила щеку для поцелуя. — Спокойной ночи.

…А вот другая картина встала перед глазами. Грустный, какой-то будто посеревший Вильям, глотая слезы, переводит ей страшное письмо из Англии. Собственно, не из дома, а из детского приюта, потому что дома у него уже не было. Во время одного из последних немецких налетов в здание, где жила его семья, попала бомба. Мать Вильяма, отец и молодая жена погибли под развалинами. Чудом уцелела только его маленькая дочка Джейн, которую мать прикрыла своим телом.