Юлия Винер - Бриллиант в мешке Страница 26

Так где я остановился? Да, что обламывается… Например – подарки. Для меня раньше слово «подарок» относилось к Новому году или, там, ко дню рождения, вообще к праздничному случаю. То есть что-то приятное и довольно редкое. А теперь слышать я этого слова не могу. Мы тут просто объелись подарками, из ушей лезут. В любой рекламе так и говорится: «Море подарков». То есть купи что-нибудь, а тебе, лапочке, за это подарок. Застрахуйся – тебе подарок. Счет в банке открой – подарок. Просто утопаем в море подарков.

А еще есть полуподарки. То есть купи что-нибудь по дорогой цене, а потом приплати совсем немного, и сунут еще какое-нибудь говнецо.

Да нужен мне твой подарок как свинье апельсин, ты лучше бы цену спустил, чем подарок мне хреновый за мои же деньги пихать.

Тем более апельсины я теперь совсем разлюбил. Вообще цитрусовые перестал есть. Хотя они здесь неплохие и дешево…

(Как это я до апельсинов доехал? Уже не помню, с чего начал, но это и не важно…)

А вот яблоки плохие. Деревянистые, хотя израильтяне только такие и любят, поскольку других не нюхали… Они и помидоры признают только самые каменные, а если он мягкий и сочный, то уже не берут…

Или, например, клубника. Ее тут до того усовершенствовали, такой твердой шкурой обрастили, да с колючками, что хоть месяц пролежит, для экспорта хорошо. А для еды не очень. Прочность она приобрела, и размеры соответственные, а вкус и запах потеряла. Ну, запах ей как-то вернули, очень сладко пахнет, но это обман зрения. Помоешь ее, и нету запаха…

Что касается запаха, то в больнице здесь даже больницей не пахнет, потому что очень чисто, все время ходят уборщики и щетками по полу возят…

И ходят, и ходят… и возят, и возят…

22

Это я перед операцией так размечтался, совсем меня от вливания развезло.

Врачишка мой зелененький разыскал-таки у меня перелом, и разыскал-то просто на рентгене. Сам меня туда с утра пораньше отвез, сам долго укладывал то так, то этак, предупредил, больно будет, но ты уж терпи. Я и терпел, потому что вижу, что по делу. Рентгенотехник даже ворчать начал, столько он меня крутил и вертел. Ну и наконец несет снимок, а сам весь сияет. Любуется на него, показывает мне и говорит радостно:

– Вот он, красавец, где затаился!

Я, конечно, ничего не разглядел, но верю, что перелом у меня красавец, даже приятно.

– Готовься, – говорит, – не ешь ничего, скоро буду тебя резать. И не волнуйся, все будет хорошо.

А мне чего волноваться? Я и сам знаю, что будет хорошо. Полностью ему доверяю.

Пришел за мной вчерашний Моти, повез. Я, конечно, сразу спросил про портрет. Порядок, говорит, я знаю, где он. Сейчас моя смена кончится, пойду и принесу. Готовь, говорит, стольник.

Я боялся, что он меня закатит обратно в приемный покой, но нет, приехали в отделение, и, значит, я теперь здесь законный пациент.

Подвез меня к стойке дежурной сестры, а она улыбается:

– Ты вон еще не прибыл, а у тебя уже гости!

Я так и крикнул:

– Ирис! – уверен был, что это она, и очень обрадовался.

Въехали в палату, и вижу, что не она. Около пустой кровати стоит Кармела и смотрит на нас.

– Какая еще Ирис? – говорит.

– Кармела! А ты как сюда попала? Стали они меня на кровать переваливать, Кармела с мускулами своими тоже сунулась помогать, и так больно мне сделала, что я криком закричал.

– Не надо, – кричу, – не надо, Кармела, уйди!

Она аж руки отдернула, отскочила в сторонку.

Улегся я кое-как, колено к животу подтянул, Моти с сестрой ушли, а она все ахает, говорит что-то, но я, пока боль не унялась, плохо слушал. Что-то насчет того, как она испугалась, когда меня не нашла (у нее есть запасной ключ от нашей квартиры), да что соседи сказали, да как обзванивала больницы. А сама гладит меня по щеке тихонько, пугливо так. И это мне хотя и не больно, но приятности особой тоже нет, совсем у меня к ней чувство пропало.

– Ладно, – говорю, – Кармела, спасибо за беспокойство, не катастрофа. Перелом шейки бедра, это сейчас запросто чинят. И врач у меня хороший.

– А боли сильные? – спрашивает.

– Да уж неслабые, – говорю, – но теперь недолго терпеть.

– А где Татьяна?

– Татьяна сейчас придет, – говорю, хотя вовсе в этом не уверен. – А меня скоро оперировать будут, так что ты ступай.

Она гладить меня перестала, но не уходит.

– Тебе же на работу пора? – говорю. – А я в порядке, мне ничего не надо.

Не уходит, сидит. Пугливость ласковая сразу с нее слетела, улыбаться начала, а руку в свою сумку запустила.

– Ты чего? – спрашиваю.

Сидит, улыбается, пошевеливает в сумке рукой.

– Так тебе, – говорит, – ничего не надо? – И включает свой обычный громкий смех.

Что за черт, думаю, с какой стати так развеселилась. Больница все-таки. Хоть бы уж уходила поскорей, ведь и впрямь надеюсь, что Татьяна придет, совсем мне Кармела в данный момент не нужна.

Хохочет и руку из сумки вытащила, держит кулаком.

– А это, – говорит, – тебе тоже не надо?

Разжала кулак и тут же опять зажала. А в кулаке мелькнула красная искра.

Сперва ничего не понял, одна досада, надо же, вот разыгралась кобылка, да еще у постели больного. И вдруг сердце так и ухнуло.

23

Неужели он?

Как, каким образом? Не может быть. Но вот же, факт, сам видел.

И сразу мозги закрутились, что ей говорить.

А она кулак откроет – и закроет, откроет – и закроет.

Он, он!

Красный мой фонарик прекрасный, знаменитый Красный Адамант! Чистый и блестящий, словно и не побывал в системе канализации.

Я руку протянул – она отдернула. И заливается своим несдержанным хохотом, даже больные на соседних кроватях зашевелились, там их еще двое.

– Тише ты, – говорю. – Дай сюда!

Она кулак открыла, но руку в сторону отвела, мне не достать. Давится своим хихиканьем и бормочет:

– И ради этого… ради этой побрякушки… ты в говне копался! Коврик раздирал!

– Дай, – говорю, – дай сюда!

Она камушком у меня перед глазами поигрывает, но не дает и говорит:

– А ты мне за это что? Я сантехнику знаешь сколько заплатила!

Сантехнику! Сантехника вызывала! Хочу сказать ей, мол, заплачу, сколько хочешь, но вместо этого делаю улыбку и говорю:

– А я тебя за это поцелую.

– Ишь ты, какой щедрый, – говорит. – Нужны мне твои поцелуи.

– Ну, что другое, что тебе нужно. За мной не пропадет.

– Ладно, – говорит – насчет чего другого посмотрим. Только потому и отдаю, что ты раненый лежишь, а то бы ты у меня поплясал. На. Это что, стекло или пластик такой тяжелый?

Я взял, разглядывать при ней не стал, положил под подушку.

– Бриллиант, – говорю.

– А, ну, тогда понятно, – смеется. – Тогда конечно. Что же ты плохо искал-то свой бриллиант? У меня там в туалете такая пробка была, давно, видно, копилась, а вчера весь коридор залило. Покопался бы поглубже и нашел бы.

Вон как все просто оказалось. Действительно, я тогда преждевременно отступился. Но кто же знал про ее пробку! Я уверен был, что прямо в трубу ушло. И она не давала, силой вытащила меня из туалета.

– Нет, правда, чем тебе эта стекляшка так дорога? – спрашивает.

– Говорю же, бриллиант.

– Нет, серьезно. И зачем она в коврике оказалась?

– А это уж мой секрет. Тебе все знать надо?

– Надо, не надо, а скажи. Скажи, а то…

– А то – что?

– А то, что обратно отниму.

Я руку под подушку сунул, камушек зажал, но вижу, что смех смехом, а ведь отнимет у беспомощного запросто, и начинаю ей плести:

– Это мой… – хотел сказать «амулет», но не знаю слова и сказал по-здешнему: – Моя камея.

Они здесь камеями этими очень увлекаются, особенно восточные, но только «камея» у них совсем не то, что у нас, не головка вырезанная на колечке, а бумажка со словами, или ниточка, или какой-нибудь мелкий предмет на шею вешать, над которым большой раввин пошептал, и они это держат на счастье, или от болезни, или для исполнения желания и очень в это верят, прямо как дикие африканские племена, короче, именно что амулет.

Она так и встрепенулась.

– Камея? – говорит. – От кого? Кто благословлял?

– Ты не знаешь, – говорю, – еще в России.

– Вон у вас какие в России камеи… Значит, у вас там и раввины есть?

– В России все есть.

– Наверное, не настоящие все же, – говорит. – А от чего она помогает, твоя камея? И в коврик ты ее заплел, с какой целью, а? – И хихикает игриво. – Говори, от чего она помогает! От сглаза, что ли?

– Да, от сглаза…

– Или… – опять хихикает, – приворотная? Что я в этих камеях понимаю?

Ляпнул сдуру:

– Ну да, и приворотная.

Сообразил, что зря, но поздно.

Улыбается, хотя уже и не так весело, и спрашивает:

– И кого же ты хотел приворожить?

Тут бы в самый раз сказать – тебя, но никак невозможно, не сходится, почему отнять хотел. А выдумывать сил уже нет.

– Ты, – говорю, – просто ошибочно взяла чужой коврик.

– Чужой? – улыбка у нее стала совсем кривая. – Для кого же ты этот коврик делал?

– Была такая просьба, коврик на подушку.