Александр Липков - Толчок к размышлению Страница 26

Не успел классик хореографии присесть над очком и задуматься о благе уединенности, как за стеной раздался шум, дверь открылась и помещение наполнилось людьми. И все в таких же ватниках и таких же ватных штанах. Береток и шарфиков, правда, ни у кого не было. Тут Моисеева прошиб холодный пот: он понял, что произошло. А произошло то, что конвоир пригнал в сортир зеков и запустил их по счету, не заглянув внутрь: ну кто там мог быть в такую рань! А это значит, что ничего не стоит этим ребятам (судя по физиономиям, отбывали они явно не по 58-й) прихватить с собой Моисеева, уже без беретки и шарфика (в остальном его костюм ничем не отличался), и оставить кого-то из своих — скажем, для попытки побега. И дальше пойдет руководитель любимого народом и Иосифом Виссарионовичем ансамбля колупать ломом на стройках социализма в городе Свободный!

Что делать? Моисеев высунулся в сортирное оконце и — о счастье! увидел Бира, с развевающейся бородой, движущегося вверх по пригорку все в том же направлении — к сортиру. Крича и размахивая руками, Моисеев, как мог, обрисовал ужас сложившейся ситуации; Бир понял и, сменив направление, побежал в вокзальное отделение НКВД. И уже силами представителей этой могучей организации вызволил будущего ленинского лауреата из чреватой не лучшими вариантами ситуации…

В ответ на это и на рассказ Урусевского (он приведен в начале книги) Сережа Никоненко поведал сюжет юношески-лирический — без всяких там политических или натуралистических кошмариков.

Товарищ его по ВГИКу Саша Бенкендорф, в бытность свою пионером, приехал в лагерь. Пока шла торжественная линейка по случаю открытия, Саша отправился по малой нужде в сторону соответствующего заведения. Заведение было новехонькое, только что поставленное, чистое, просторное, никем ещё не пользованное. Саша был мальчик любознательный, спустился в траншею и стал прогуливаться по ней, поглядывая вверх на круглые отверстия, из которых струился дневной свет. Траншея была на обе части заведения, Саша очень скоро оказался на несвойственной ему женской половине и, взглянув вверх, увидел… удивленно глядящую на него через прорезанный круг пионервожатую. Что дальше? Дальше Саша, как и положено юному ленинцу, отдал вожатой пионерский салют — она, как и ей то положено, ответила ему салютом…

Я представляю эту картину кинематографически; струящийся свет, острые ракурсы снизу вверх, сверху вниз, алые галстуки (с красным знаменем цвета одного), лица пионера и пионервожатой, застывших в статуарных позах…

Неважно, в конце концов, было это или не было. Байки ведь! И я пересказываю их только как байки. Треплемся, в общем.

Погружаясь в сортирную тему, думаю: а надо ли? Не ерундой ли занимаюсь? Впрочем, тут же вспоминаю давний разговор с Резо Габриадзе, прекрасным грузинским сценаристом, впоследствии создателем неповторимого театра кукол (было это перед показом его фильма «Чудаки» на Ташкентском кинофестивале: очень замечательная картина, очень её люблю).

— Заниматься надо хуйней, — сказал Габриадзе. — Как только захочешь сказать что-то очень важное, полезешь на трибуну — тебе пиздец.

Оказывается, небожители, стоявшие в дни народных торжеств на трибуне мавзолея и приветственно махавшие нам оттуда своими партийными ручками, тоже не избавлены были от необходимости время от времени справлять нужду. Эту тайну раскрыл кинематографистам на одном из перестроечных пленумов тогдашний председатель киносоюза Элем Климов. Как-то, ещё в молодые годы, снимая документальный фильм, он оказался на той же трибуне и не без удивления увидел, как, спустившись на несколько ступенек по лестнице (невидимой трудящимся), вожди запросто, не обращая внимания на украшавшую трибуну Екатерину Андреевну, делали это в ведро! Ну прямо как Филипп Нуаре во вспомянутом уже фильме "Да здравствует праздник".

Да, не додумал тут архитектор Щусев! А может быть, он и прав. Вожди как-нибудь устроятся с этим нехитрым делом. Но нельзя же опошлять усыпальницу "самого человечного" каким-то слишком уж человеческим сортиром.

Из воспоминаний члена Политбюро, первого секретаря ЦК КП Украины Петра Шелеста:

"21 августа 1968 года. К вечеру я встретился с Биляком. Мы условились, что в 20.00 он заходит в общественный туалет, там должен появиться и я, и он мне через работника КГБ Савченко передаст письмо. Так и было. Мы встретились «случайно» в туалете, и Савченко незаметно, из рук в руки, передал мне конверт, в котором было долгожданное письмо. В нем излагалась обстановка в КПЧ и в стране, разгул правых элементов, политический и моральный террор против коммунистов, стоящих на правильных позициях. Завоевания социализма находятся под угрозой… В письме высказывалась просьба, чтобы мы в случае надобности вмешались и преградили путь контрреволюции, не допустили гражданской войны и кровопролития".

Когда Шелест передал это письмо Брежневу, тот взял письмо трясущимися руками, бледный, растерянный, потрясенный: "Спасибо тебе, Петро. Мы этого не забудем".

Мы тоже не забудем случившегося вследствие этой сортирной встречи 21 августа 1968 года и того говна и позора, которому обязаны Пете с Леней (отдельное спасибо Васе — лидеру словацких коммунистов Василю Биляку). До сих пор не отмывшись ходим. Не зря, как видно, ключевой момент этой постыдной страницы русской истории состоялся в сортире. Памятка для туристов: туалет, о котором речь, — в отеле «Интурист» на окраине Братиславы. Будете в Словакии, не премините заглянуть: место, достойное исторической памяти, не менее, чем Карлхорст или Ливадийский дворец.

Небольшой фрагмент из книги Марины Голдовской (пока неопубликованной) "Женщина с киноаппаратом":

"…Через несколько месяцев ко мне подошел наш секретарь парторганизации:

— Нам дали разверстку на прием трех человек в партию. Хотим предложить тебя.

— В партию? Я же совсем ещё молодая. Мне двадцать пять всего.

— Вот и хорошо. Сейчас идет омоложение рядов партии, нужны свежие кадры. Подумай. Шаг серьезный. Это большой почет. Надумаешь — скажи.

— А меня примут?

— Примут. Твою кандидатуру я уже обсудил с секретарем парторганизации Гостелерадио.

— Я, конечно, подумаю и, наверное, подам заявление…

Прихожу домой, говорю:

— Папа, знаешь, мне предложили вступить в партию.

— Ну и что ты сказала?

— Сказала, что подумаю, но в общем-то согласна.

— Зачем тебе в это говно вступать?

— Что ты говоришь, папа? Почему говно? — искренне удивилась я, ещё полная счастливых надежд хрущевской «оттепели», когда казалось, что именно партия способна дать людям нормальную человеческую жизнь.

— Ты, что, не понимаешь, что это говно? — и рассказал мне анекдот:

— Рабинович, вы вступили в партию?

— Где? — спрашивает Рабинович, разглядывая, не налипло ли что на подметки".

Многие в те годы так вступали, твердо зная, во что вступают.

Какое отношение имеет говно к высокой политике? Случается, самое непосредственное.

Во время визита нашего генсека Леонида Ильича Брежнева во Францию вероломные французы подставили к нему в апартамент "шпионский унитаз", посредством которого уловили высочайшую какашку, каковую тут же подвергли скрупулезнейшему анализу и через то выяснили, чем хворает руководитель советского государства, как его лечат, а соответственно — долго ли протянет. А значит, когда ждать смену власти. Вот как! Это не выдумки. Примерно в те годы журнал «Ньюсуик» писал: "Как и в темные времена Сталина и Мао, здоровье Брежнева — один из самых охраняемых в мире секретов". А вы говорите говно! Какашка-то — объект государственной тайны…

Небольшой сюжет на тему "говно и цензура". Почерпнут опять же из книги М.Голдовской.

"Перед тем как выдать "Архангельского мужика" в эфир, Кравченко вызвал меня, поинтересовался, какова реакция первого секретаря обкома. Я не могла утаить, что тот звонит, требует, чтобы картину мы показали ему до эфира. Но, думаю, Кравченко знал, что в тот момент политическим намерением центральной партийной власти было указать обкомовским секретарям их место, заставить проводить политику центра, а не навязывать свою. Обкомовские угрозы его не испугали, картину он поставил в эфир. Единственное, о чем он попросил за день до эфира, — убрать слово «говно»: мой герой говорил "говно хлебать".

— Знаешь, — сказал Кравченко, — мне и так достанется за эту картину. Убери ты это слово.

— Леонид Петрович, — пыталась отбиваться я, — но это ж сельскохозяйственный термин…

— Термин термином, а наши зрители этого не перенесут. Меня просто совсем заклюют…

Господи! Глядя на сегодняшний телеэкран, я с умилением вспоминаю времена, когда вполне невинное «говно» могло вызывать зрительское возмущение и начальственные страхи…

Мне дали на час монтажную, и я перекрыла непотребное слово шумом тракторного мотора".