Даниэль Клугер - Двадцатая рапсодия Листа Страница 26

– Минутку, господин Ильин, – сказал Владимир. – Я так понимаю, что вы письменное предписание получили вчера?

– Точно так, господин Ульянов, – сказал Егор Тимофеевич. – Вчера днем, специальным курьером. В получении собственноручно расписался. И теперь принял к исполнению. А вы хотите, чтобы мое начальство узнало еще и про самовольные отлучки поднадзорного, и не просто про отлучки, а про то, что я их не только не пресекаю, но еще и споспешествую им…

– Как же оно узнает? – Я всплеснул руками. – Вы своему начальству не скажете, я ему тоже докладывать не собираюсь. А господина Ульянова, я надеюсь, вы не заподозрите в доносительстве на самого себя.

Урядник прищурился.

– Как узнает? – Он невесело усмехнулся, даже не усмехнулся, а на мгновенье оскалил зубы. – А вот от тех и узнает. От тех самых, что доложили уездному начальству о вашем будто бы участии в полицейском расследовании. Н-да… – Никифоров тяжело оперся о стол, поднялся. Подошел к окну. – Какой же благодетель мог бы это сделать, как вы думаете?

Я не мог себе даже представить, кому могла помешать помощь, которую Владимир оказывал Никифорову. И тут явилась у меня мысль странная, но, как мне показалось, вполне справедливая. И я даже испытал некоторую гордость, что и в мою копотливую голову могут приходить особые – следовательские – идеи.

– А не кажется ли вам… – медленно произнес я и тут же замолчал. Никифоров оборотился и с интересом посмотрел на меня. Я ответил ему рассеянным взглядом, затем взглянул на молчавшего Владимира. – Вот хоть режьте меня, – наконец решительно сказал я, – а только участие господина Ульянова может помешать лишь одному человеку. Преступнику!

– Браво! – воскликнул Ульянов.

Никифоров, напротив, скривился.

– Ну, вы придумали! – укорил меня Егор Тимофеевич. – И какой же это преступник знает о том, что молодой человек дал мне кое-какие советы? Не спорю, полезные советы, но все-таки покамест, – он подчеркнул слово «покамест», – не первостепенные. А кроме того, какой же это преступник столь близко стоит к господину Лисицыну? Какой же преступник столь влиятелен, что может заставить станового пристава прислать мне вот такой приказ? – Никифоров подошел к столу, взял лежавшую на краю казенную бумагу, тряхнул ею и положил на место. – Чепуху говорите, Николай Афанасьевич. Нет, скорее, кто-нибудь из наших односельчан съябедничал. Зависть, сударь мой, да ревность – вот вам и причины.

– А может, и не чепуху, – сказал Владимир, пристально глядя на урядника. – Не думайте, что я преувеличиваю свою роль в этой истории. Но, предположим, некто действительно эту мою роль преувеличивает. Уж не знаю, из каких соображений. Тогда ведь получается очень удачный ход – сообщить полицейскому начальству о подозрительном сближении политически неблагонадежного Ульянова с урядником Никифоровым, который по долгу службы обязан осуществлять за ним надзор. И тогда – повторяю, господа, я говорю с точки зрения этого гипотетического преступника, преувеличившего роль моей скромной особы, – тогда он разом добивается моего устранения – и сейчас, и на будущее. Вы вот представьте себе, господин Никифоров: а ну как в иных своих рассуждениях я оказался более прав, чем вы? Может быть, я и сам не знаю, в чем именно. А вы, господин урядник, оказались не правы. Узнав каким-то образом об этих двух суждениях, преступник всеми силами старается помешать тому, чтобы взяла верх верная точка зрения… Ради Бога, – воскликнул он, – ради Бога, не обижайтесь, Егор Тимофеевич, это ведь лишь предположение!

– Будь на месте Никифорова человек поглупее да пофанаберистее его, на том сей разговор и прекратился бы. Но урядник наш был далеко не глуп. Малообразован – да, это верно, но не глуп. В словах Ульянова он усмотрел определенный резон. Помолчал, походил еще немного по комнате. Мы молча смотрели на него: я – с надеждой, Владимир – с напускным безразличием.

Егор Тимофеевич тяжело вздохнул, махнул рукой.

– Будь по-вашему. Давайте, на мою голову… Завтра пораньше выедем, еще затемно. Часов эдак в семь. Заеду сначала за вами, господин Ильин, а уж потом – за вами, господин Ульянов. Только будьте так любезны, соберитесь заранее. Чтобы, значит, лишнее время не ждать мне перед воротами.

– Извините, господин Никифоров, – сказал Владимир, – а нельзя ли нам с Николаем Афанасьевичем выехать самим? И не завтра, а сегодня? Тогда и вам будет легче в случае чего оправдаться перед начальством – если на самом деле кто-нибудь донесет. Скажете – поднадзорный самовольно в уезд уехал, вы и знать ничего не знали, ни сном, ни духом. Как вы на это смотрите?

Никифоров тяжело задумался. С одной стороны, ему не хотелось давать возможность Владимиру самостоятельно заниматься делами, связанными с полицейским расследованием. С другой – в словах нашего студента была своя, пускай и авантюрная логика. Егор Тимофеевич встал, снова несколько раз прошелся взад-вперед по комнате. Остановился перед нами, махнул рукой.

– Ладно, – сказал он. – Снявши голову, по волосам не плачут. Коли я вам дозволяю ехать в уезд, так и быть – езжайте сами. Но дайте мне слово – ничего не утаивать. – Он засмеялся. – А только теперь я и не понимаю: нужно ли вам было мое дозволение? Ведь ежели вас кто заметит в уезде да начальству моему нажалуется – я немедля от всего открещусь.

– А мне, Егор Тимофеевич, важно было, чтобы вы знали о моей поездке, – спокойно ответил Владимир.

С тем мы и ушли от урядника. На улице я сказал:

– Часа на сборы вам хватит? Мой Ефим быстро лошадей запряжет. Сани у меня ковровые, хорошие, лошади крепкие, с ветерком прокатимся.

– Да нет, – ответил Владимир, не останавливаясь. – Есть у нас оказия получше. Давайте поспешим, Николай Афанасьевич. Мне вообще собираться не надо, а вы, если распоряжения какие по дому требуется оставить, сделайте их, пожалуйста, побыстрее. Время дорого.

– Простите, но как же…

– Мы поедем с Яковом Паклиным, – сказал Владимир. – Он как раз сейчас в Лаишев собрался. Потому я и сказал Егору Тимофеевичу, что нам в уезд нынче попасть надобно.

Глава седьмая,

в которой мы узнаем историю болезни погибшего, а Владимир ругает себя за неопытность

Смутное было у меня настроение, пока мы шли к дому Паклиных. Прежде всего оттого, что никак не был я готов немедля отправляться в дальнюю поездку. И не в домашних делах лишь причина. Дела что? Не сделаешь их сегодня – сделаешь завтра. Хоть и говорится, что, мол, не откладывай на завтра, – а я вот за долгие годы уяснил себе иное правило: не так уж много бывает у человека дел, которые заслуживают непременного и в срок их выполнения. Нет, резент был в другом. Больше всего на свете не люблю я внезапности и скоропалительности. Любое предприятие должно учиняться обстоятельно, с необходимой подготовкой, обдуманно. Что ж так-то – с бухты-барахты, с места в карьер, как на пожар – по-о-ехали, спаси и помилуй! Да впопыхах никогда и не придумаешь, что взять с собою. Какуюнибудь мелочь, нужную в дороге, обязательно забудешь, а потом почешешься – да поздно будет, оттого проклянешь и мелочь эту, без которой никак, и торопкость свою, да и саму дорогу. Однако ничего не попишешь – по всему получалось, что я сам напросился сопровождать Владимира, к тому же взял на себя ответственность за его поведение.

И еще никак не мог я понять – чем же таким берет меня студент наш? Уж не впервые чувствовал я себя при нем, словно зеленый новобранец при «дядьке» старослужащем. Что ни скажет – не задумываясь, выполняю. Да еще и радуюсь, когда удается мне это. Чудные у нас отношения сложились, что уж тут говорить. Конечно, немалую роль в том сыграли страшные события, разразившиеся в нашем мирном Кокушкине, но было, было что-то в дистанции между нашими душевными устройствами, делавшее меня, старика, подначальным, а его, мальчишку, – начальником. Командиром.

Что до настроения, так было оно смутным еще и потому, что понял я: молодой Ульянов заранее сговорился с Яковом Паклиным о поездке. Заподозрил я это сразу, лишь только Владимир упомянул, что, дескать, мельник собирается в уезд. А понял сразу по приходе нашем к Паклину. Ничегошеньки Владимир не объяснил мельнику, поздоровался только – и тут же сел в кибитку. Мне ничего не оставалось, как последовать его примеру. Надо заметить, что я успел-таки наведаться домой, попрощался с Аленушкой, отдал прислуге необходимые распоряжения. Взял с собой денег двадцать рублей – хоть особой прозорливостью не отличаюсь, но чувствовал я, что расходы в этом путешествии могут быть у нас немалые. Разумеется, и по нужде сходил, прошу простить за эдакую подробность, – дорога дальняя, тут, как я уже замечал, каждая мелочь важна, а физиологические потребности – это уж и подавно не мелочь. Владимиру я тоже присоветовал сходить в усадьбу, объяснить нашу диспозицию Анне Ильиничне да одеться потеплее; душа у меня болела, как я видел его в шинели и шутовском синем башлыке, а ведь впереди у нас – часы и часы на тракте. Хорошо, внял моим советам молодой Ульянов: были на нем теперь хорошая соболья шапка и дорожная енотовая шуба – я и не знал даже, что у нашего студента такая экипировка имеется.