Шарль Эксбрайя - Оле, тореро! Страница 26

— Ну и что? Он оборвался и…

— Нет!

— Как так — нет? По-моему…

— Нет, ремешок не оборвался, дон Эстебан. Его подрезали!

— Что?!

— Да, ремешок подрезали на три четверти, и это сделал кто-то, хорошо знавший приказ, который вы, дон Эстебан, дали Алохе. Убийца видел быка и, понимая, что Рафаэлю придется обрушиться на него всем весом, рассчитывал, что если в этот момент ремешок оборвется, взбесившийся от боли бык буквально растерзает пикадора. И план полностью удался!

— В таком случае…

— Вот именно, мы снова имеем дело с убийством, закамуфлированным под несчастный случай.

Консепсьон тихонько вскрикнула. Но я никак не мог побороть сомнения.

— Вы уверены в своих словах, дон Фелипе?

— Полностью.

— В таком случае нужно немедленно сообщить в полицию…

— Нет!

— Но почему же? Объясните, прошу вас!

— У меня нет доказательств, необходимых для официального расследования. Даже вы не заметили, что ремешок надрезан. Это сделали очень ловко. А кроме того, у меня теперь личные счеты с убийцей.

— Если вы его найдете!

— Найду.

С этой минуты я уже нисколько не сомневался, что преступник проиграл партию.

— Но кто мог желать гибели несчастного Рафаэля? — спросила Консепсьон.

— Тот же, кто убил Гарсию, сеньора.

— Почему?

— Если бы я знал, что движет преступником, то, несомненно, уже поймал бы его. Бесспорно лишь одно: убийца — член вашей куадрильи, дон Эстебан.

— Это ваше личное мнение!

— Посудите сами: Гарсия умер, потому что никак не ожидал зла от того, кто налил ему отравленного кофе, а Алоха — из-за точного выполнения вашего приказа. Кто мог угадать, что Гарсия страдает болями в желудке и успокаивает боль кофе? Только тот, кто это видел. Кто бы подумал, что Алоха станет так рисковать, имея дело с гигантским быком? Нужно было это знать наверняка, а кто же лучше всех разбирается во всех мелочах, связанных с вашей куадрильей, как не…

— …Я, дон Фелипе, не так ли?

— Да, вы, дон Эстебан.

— Но ведь это неправда, скажи, Эстебан? — в голосе Консепсьон звучал скорее испуг, чем вера в мою невиновность.

— Спроси у дона Фелипе.

— По-моему, я уже высказал свое мнение, — сухо бросил детектив.

— А теперь, Консепсьон, попроси проницательнейшего дона Фелипе поведать тебе, угадал ли он причину моих предполагаемых преступлений.

— Как бы вас это ни удивляло, дон Эстебан, я ее угадал. По правде говоря, все сводится к одному — ревности.

— Подумать только! Оказывается, я ревновал Рафаэля… Надо думать, меня прельстили тощая Ампаро и семеро малышей… Я, очевидно, жаждал заменить им отца. Так, дон Фелипе?

— Сядьте, дон Эстебан, и вы тоже, прошу вас, сеньора… Я хочу рассказать вам одну историю. Вы готовы? Тогда я начинаю. Жил-был в Севилье, точнее в квартале Триана, маленький цыган. У него были две страсти: быки и девочка-ровесница, отвечавшая ему взаимностью. Дети росли вместе, и год от года их нежная привязанность крепла. До сих пор в Триане вспоминают об этом… Цыган совершенствовался в тавромахии, и уже первые его выступления привлекали всеобщее внимание. Знатоки предвидели, что когда-нибудь он сравняется с величайшими тореро, но только никто не знал, что для цыгана любимая девушка все же значила неизмеримо больше, чем бой быков…

Я слушал, как этот человек, принимающий меня за убийцу, рассказывает мою печальную историю. Консепсьон опустила голову и, казалось, думает о чем-то своем.

— Для юной пары все складывалось замечательно. Они собирались пожениться, как только отложат немного денег. Но тут неожиданно появился третий — тоже тореро, красивый, веселый, легкий и блестящий. И он сумел понравиться сеньорите. Покинутый цыган отказался и от тавромахии, и от многообещающей карьеры, но в сердце его угнездилась глубокая, неистребимая ненависть к тому, кто похитил его счастье и разбил жизнь. Цыган долго и терпеливо ждал случая отомстить, и с годами эта мысль превратилась в навязчивую идею. Неожиданное решение человека, которого он ненавидел, покинуть арену лишило цыгана возможности осуществить желанную месть. Представляю себе, чем было это новое разочарование для того, кто и так считал себя обиженным судьбой! А потом свершилось чудо. Враг задумал снова выступать на арене. Тогда в больной голове нашего цыгана созрел дьявольский план. Надо выставить ненавистного похитителя на посмешище, заставить его слушать свист и оскорбления публики, тогда он будет уничтожен в глазах своей жены — пусть знает, каков тот, кого она ему предпочла. Но для успеха этого плана следовало внушить матадору неуверенность, расшатать его волю. Когда газетная кампания ничего не дала, цыган убил Гарсию, а потом и Алоху, надеясь поселить в куадрилье страх и тревогу. Стоит нервам противника не выдержать — он совершит смертельную ошибку, и уж тогда-то цыган избавится от него навсегда. В худшем же случае матадор так опозорится, что жена никогда не простит ему подобного афронта. Ну, и что вы скажете о моей истории, дон Эстебан?

— Ужасная глупость.

— Ну, это по-вашему…

— Вы совершили две ошибки, дон Фелипе. Во-первых, вам неизвестно, что я люблю Консепсьон по-прежнему, а во-вторых, уж если бы я хотел отомстить, то убил бы не Луиса, а его жену. Ведь не силком же он тащил ее к венцу! Консепсьон сама предпочла мне другого. Так что обманула меня она, а не Луис.

— И однако, Эстебан, ты только что говорил мне, что Луиса снова терзает страх, — вмешалась Консепсьон.

Марвин насмешливо хмыкнул, и жена Луиса повернулась к нему.

— Но он просил меня убедить мужа навсегда отказаться от боя быков!

— Справедливо предполагая, что дон Луис откажется!

— Возможно… И все же, дон Фелипе, есть и другой аргумент в пользу невиновности бедняги Эстебана: он не может сообщить мне о муже ничего такого, чего бы я уже не знала. Я совершила ошибку, но я из тех, кто готов платить за свои промахи.

Слова Консепсьон, очевидно, тронули моего обвинителя. Но он ушел не попрощавшись.

Луис отдыхал в Альсире, утратив воинственный пыл и отказываясь от тренировок под тем предлогом, что выступать предстоит в Уэске, а арагонцы, которых, не знаю почему, он всегда ненавидел, и так получат за свои деньги больше, чем заслуживают. Я же поехал в Мадрид выполнять печальный долг, снова выпавший на мою долю.

Добравшись до жалкой дыры, где обитала Ампаро вместе со своими семью малышами, я почувствовал, что от волнения у меня подкашиваются ноги. Вдова Рафаэля неподвижно сидела на стуле, положив длинные руки на фартук.

— Что вы хотите? — просто спросила она.

— Сеньора, я пришел…

— Вы отняли у меня Рафаэля… Больше у меня нечего забрать. Так чего же вы хотите?

— Вы получите крупную сумму, это поможет вам устроиться немного лучше…

— Ну и что?

— Ничего. Просто я хотел сказать, что разделяю ваше горе…

— Лжец!

— Но, сеньора…

— Лжец! Никому никогда не было дела до нас… Никто не спрашивал, сыты ли мои дети, а ведь они всегда голодали, сеньор. Никто не помог Рафаэлю найти работу, чтоб мы могли как-то прожить. И вот теперь вы говорите, будто его смерть кого-то волнует? Гнусный обманщик!

— Уверяю вас…

— Прочь!

Что тут скажешь? Оставалось лишь уйти. Я не сердился на Ампаро, а… напротив, испытывал глубокий стыд. В сущности, дон Фелипе не так уж ошибался, заявляя, что на моей совести две смерти.

Вернувшись в Альсиру, я с удивлением обнаружил там дона Амадео. Он якобы случайно оказался неподалеку и пришел засвидетельствовать нам свое почтение. Предлог показался мне тем более странным, что через день мы собирались все вместе ехать в Уэску. У нашего импрессарио, несомненно, была какая-то задняя мысль, и мне не терпелось выяснить, в чем дело. Рибальта обнаружил свои намерения сразу после завтрака. Мы еще сидели за столом.

— Вы ездили к вдове несчастного Алохи, Эстебан?

Дон Амадео прекрасно знал, что я выполнил свой печальный долг. Так к чему подобный вопрос?

— Да, конечно…

— Грустная миссия, дон Эстебан… Сначала Гарсия, потом Алоха… Кто следующий?

К чему он клонит? Во всяком случае, Рибальта нашел весьма странный способ успокоить Луиса перед корридой. Впрочем, матадор спокойно ел фрукты и, казалось, ничего не слышит. Не получив ответа, дон Амадео смутился, но все же продолжал:

— У меня к вам трудный и даже довольно деликатный разговор… Так что прошу вас немного помочь мне…

Мы с любопытством воззрились на него.

— Дело вот в чем… Эти две смерти меня глубоко огорчили… и, хотя я потеряю много денег, так что даже вряд ли сумею расплатиться со всеми долгами, все же я не стану обижаться на дона Луиса, если он решит оставить арену…

Так вот оно что! Вальдерес удивленно поглядел на импрессарио.