Эрик Сунд - Голодное пламя Страница 27

Домой в Швецию, подумал прокурор Кеннет фон Квист и улыбнулся уничтожителю бумаг.

Прошлое

Нет никакой причины начинать сначала, сказал он.

Ты всегда принадлежала и всегда будешь принадлежать мне.

Она чувствовала себя так, словно была двумя разными людьми.

И один человек любил его, а другой – ненавидел.

Тишина ощущается как вакуум.

Он тяжело, шумно дышит всю дорогу до Накки, и этот звук полностью занимает ее.

Около больницы он заглушает мотор.

– Ну вот, – произносит он, и Виктория выходит из машины. Дверца с глухим стуком захлопывается. Виктория знает, что он останется сидеть в образовавшейся тишине.

Она знает также, что он останется здесь, и не надо оборачиваться, чтобы убедиться: расстояние между ними и вправду увеличивается. Ее шаги становятся легче с каждым метром, отделяющим ее от него. Легкие расширяются, и она наполняет их воздухом, таким непохожим на тот, что рядом с ним. Таким свежим.

Если бы не он, я бы не заболела, думает она.

Если бы не он, она была бы никем. Эту мысль она старается не додумывать до конца.

Ее встречает терапевт – женщина пенсионного возраста, которая, однако, до сих пор работает.

Шестьдесят шесть лет – и умна, как положено в ее возрасте. Сначала было утомительно, но всего после нескольких сеансов Виктория ощутила, что открываться стало легче.

Входя в приемную, Виктория первым делом видит ее глаза.

Их она ищет в первую очередь. В них можно приземлиться.

Глаза этой женщины помогают Виктории лучше понять себя. Они – вне возраста, они видят все, им можно доверять. Они не мечутся в панике, не говорят, что она безумна, но и не говорят, что она права или что они понимают ее.

Глаза этой женщины не льстят.

Поэтому в них можно смотреть – и ощущать спокойствие.

– Когда ты в последний раз чувствовала себя по-настоящему хорошо? – Каждую беседу она начинает с какого-нибудь вопроса, который действует как резонансная дека в течение всего сеанса.

Виктория закрывает глаза, как ее попросили делать, когда она не может сразу ответить на вопрос.

Углубись в себя, скажи, что ты чувствуешь, вместо того чтобы пытаться ответить правильно.

Нет никакого «правильно». И нет никакого «неправильно».

– В последний раз… Я гладила папины рубашки, и он сказал, что я погладила их отлично. – Виктория улыбается – она помнит, что на рубашках не осталось ни морщинки, а воротнички были накрахмалены ровно настолько, насколько надо.

Эти глаза отдают ей все свое внимание, они здесь только ради нее.

– Если тебе надо будет выбрать что-то, что ты будешь делать до конца своих дней, будет ли это глажение рубашек?

– Вот уж нет! – выдыхает Виктория. – Гладить рубашки – это дико скучно. – Ей тут же становится ясно, что она сказала, почему она это сказала и что происходит на самом деле. – Я иногда переставляю предметы на его письменном столе и в ящиках бюро, – продолжает она на одном дыхании, – чтобы посмотреть, заметит ли он что-нибудь. Он почти никогда ничего не замечает – даже когда я развесила рубашки у него в гардеробе по цвету. От белых через оттенки серого до черных.

Глаза с интересом смотрят на нее.

– Любопытно. Но он похвалил тебя, когда ты гладила рубашки?

– Ну да, похвалил.

– Как обстоит дело с твоими занятиями? – Терапевт меняет тему, ничем не выдавая своей реакции на ответ Виктории.

– Ну так. – Виктория пожимает плечами.

– Какую оценку ты получила на последнем занятии?

Виктория колеблется.

Конечно, она помнит, как звучала оценка, но не знает, сможет ли произнести это вслух.

Она звучит так смешно.

Женщина ждет ответа. Виктория вдыхает воздух помещения, где они сидят, чувствует, как кислород расходится по кровотоку и пробуждает ее, клетка за клеткой.

Она ощущает ноги, руки, ощущает, как двигаются мускулы, когда она отводит волосы со лба.

– «Отлично», – с иронией произносит она. – У вас феноменальное понимание неврологических процессов. К тому же вы высказываете оригинальные мысли, которые, как я с удовольствием предвижу, вы разовьете в большой работе.

Терапевт внимательно смотрит на нее и складывает руки.

– Великолепно, Виктория! Разве ты не почувствовала удовлетворения, когда получила свою работу с таким отзывом?

– Но, – делает попытку Виктория, – это же не играет никакой роли. Это не по-настоящему.

– Виктория, – серьезно произносит психолог. – Я помню, как ты говорила о том, что тебе сложно отделять то, что понарошку, от того, что по-настоящему, как ты обычно говоришь, или не важное для тебя от важного для тебя, как обычно говорю я… Если подумать, то сказанное тобой – не пример ли именно этого? Ты утверждаешь, что тебе хорошо, когда ты гладишь рубашки, но на самом деле тебе этого не хочется. А вот учишься ты с удовольствием, ты достигаешь многого, но… – Она поднимает палец и пристально смотрит на Викторию. – Ты не позволяешь себе радоваться, когда получаешь похвалу за то, что тебе нравится делать.

Глаза, думает Виктория. Они видят то, чего она сама не видит, а только угадывает. Они придают ей значимости, когда она пытается приуменьшить себя, они осторожно открывают ей разницу между тем, что она воображает, что видит, слышит и чувствует, и тем, что происходит в реальности.

Виктория страстно хочет научиться видеть старыми мудрыми глазами. Как психолог.

Легкость, которую она ощущала в кабинете психолога, длится всего двадцать одну ступеньку по лестнице вниз, к дверям.

Он сидит в машине, дожидаясь ее.

Его лицо неподвижно, тяжело. Даже она каменеет, увидев это лицо.

Потом – поездка домой в молчании.

Они проезжают квартал за кварталом, дом за домом, семью за семьей.

Они едут по Юртэнгену и Баккабёлю.

Она видит, что все эти люди – сами собой разумеются.

Они двигаются по улицам так, словно находятся здесь по праву рождения.

Она видит девушку, свою ровесницу, идущую под руку с мамой.

Какой у них непринужденный вид.

Этой девушкой могла бы быть я, думает Виктория.

Она могла бы быть кем угодно.

Но она стала собой.

Она проклинает порядок, проклинает случай, но стискивает зубы и старается не вдыхать его запах.

– После обеда у нас семейный совет, – говорит он, открывая дверцу и выходя на улицу. Берется за пояс брюк и так натягивает штаны на живот, что становятся видны контуры мошонки. Виктория отворачивается и идет к дому.

Слева растет рябина – ее посадили в день, когда родилась Виктория. Ягоды созрели и светятся провокативно-красным, словно демонстрируя: дерево победило, а она, Виктория, проиграла.

Дом похож на черную дыру, которая уничтожает всех, кто попадает внутрь. Она открывает дверь и дает дому поглотить себя.

Когда они входят, мама ничего не говорит, но обед уже готов. Они садятся за стол. Папа, мама и Виктория.

Когда они сидят так, она понимает, что они похожи на семью.

По телу медленно распространяется онемение. Она надеется, что оно достигнет сердца прежде, чем он заговорит.

– Виктория, – начинает он, а ее сердце все еще бьется. Он хрустит своими жилистыми пальцами, кладет руки на стол. Что бы он ни собирался сказать, она знает: это не семейный совет. Это объявление приказов.

– Мы с мамой думаем, что тебе станет получше, если ты сменишь обстановку, – продолжает он, – и мы решили, что стоит соединить приятное с полезным.

Он призывно смотрит на мать, та кивает и подает ему картошку.

– Помнишь Вигго? – Он вопросительно смотрит на Викторию.

Она помнит Вигго.

Датчанин, который периодически приезжал к ним в гости, когда она была маленькой.

И всегда – когда мамы не было дома.

– Да, помню. Что с ним? – Она не понимает, как ей удается выговаривать слова, фразы, но что-то в ней просыпается.

– Сейчас скажу. У Вигго дом в Ютландии, и ему нужен кто-нибудь, кто вел бы хозяйство. Ничего сложного, мы понимаем, в каком ты сейчас состоянии.

– В каком я сейчас состоянии? – Она снова ощущает пульсирующий гнев, который светящимся пунктиром протянулся поверх паралича.

– Ты знаешь, что я имею в виду. – Он повышает голос. – Ты разговариваешь сама с собой. У тебя воображаемые приятели, хотя тебе семнадцать лет. У тебя бывают вспышки гнева, и ты ведешь себя, как малое дитя!

Она скрипит зубами, уставившись в стол.

Он покорно вздыхает на ее молчание:

– Да-да. Всегда это виноватое молчание. Но мы желаем тебе добра, а у Вигго в Ольбурге связи, которые могут помочь тебе. Поживешь у него всю весну, и довольно.

Они молчат, пока он завершает обед чашкой чаю. Зажимает кусок сахара между губами. Будет цедить чай, пока сахар не растает.

Они молчат, пока он пьет. Хлюпает, как всегда.

– Это ради твоей же пользы, – подытоживает он, встает из-за стола, подходит к раковине и, стоя к ним спиной, споласкивает чашку. Мать ерзает на стуле, глядя в сторону.