Юлия Алейникова - Проклятие Ивана Грозного и его сына Ивана Страница 27

– Ну, что, разбегаемся? – глядя на часы, спросил Макар. – Мне надо Ксюшку с работы встречать, а тебя старушка Половодникова ждет. Не огорчай ее, все-таки внук у человека умер.

И они разошлись.

К Половодниковой Варя решила пойти пешком, погода была хорошая, прогулки по центру города она любила. Особенно по немногим тихим его уголкам, например, таким, как Набережная канала Грибоедова. Она уже подходила к дому Половодниковой, когда объявился Даниил.

– Варенька, добрый день! Как ваши дела, не помешал?

– Нет, – останавливаясь у парапета, проговорила Варя, улыбаясь невидимому собеседнику. – Я как раз бреду на встречу со своей клиенткой, помните старушку, о которой я вам рассказывала? Ну, та, у которой дед антиквариат в блокаду скупал и ценности.

– Да что вы? А у меня отменились все важные встречи на вечер, и я как раз размышлял, не поужинать ли нам вместе? Или, скажем, не покататься ли на кораблике, или не совместить и то и другое? – ласково ворковал Даниил, и сегодня его манера разговаривать и приглашение никакого раздражения в ней не вызвали.

– Даже не знаю, – неуверенно произнесла Варя, оглядываясь на дом Зои Спиридоновны. – Я как раз подошла к дому старушки и понятия не имею, как надолго затянется наша беседа.

– Ничего страшного. Я еще в офисе, минут через двадцать я смогу выехать с работы. Пока доберусь до канала Грибоедова… – рассуждал вслух Даниил, – пройдет не меньше часа, а скорее всего полтора.

– Я же не сказала, где я, – рассмеялась Варя. – Как вы догадались?

– Да? – удивился Даниил. – Хм. Может, вы раньше говорили, что она живет на канале? Какой, кстати, у нее дом, чтобы мне сориентироваться, в каком направлении двигаться?

– Сто тридцать четвертый, это уже за Крюковым каналом, – пояснила Варя.

– Хорошо. Я выезжаю, а когда подъеду, позвоню и спасу вас от этой старой ведьмы, – пообещал Даниил.

– Она не ведьма, у нее внук умер, – заступилась Варя за Зою Спиридоновну.

Глава 18

Декабрь 1941 г.

Елена Александровна с трудом открыла глаза и посмотрела на бледный свет зимнего дня, лившийся сквозь покрытые густой изморозью стекла. Она не вставала уже три дня. Не было сил. Не было цели. Хлеба и дров тоже не было.

Елене Александровне было всего пятьдесят четыре года. В этом возрасте ее мать принимала гостей, мечтала о внуках, варила осенью сливовое варенье, распекала кухарку за пригоревший пирог и чувствовала себя счастливой женщиной со сложившейся судьбой, у которой впереди еще годы тихой счастливой жизни в кругу семьи. Вечерами она вышивала, сидя за столом, или наигрывала что-то на фортепьяно, а ее светло-русые, едва тронутые сединой волосы легкими пушистыми прядями окружали лоб и шею, словно золотой ореол в пламени свечей. То было тихое, счастливое довоенное время. Точнее, дореволюционное. Елена Александровна уже была замужем, Андрюше был всего один годик, и он рос крепким, здоровым мальчиком, и они часто навещали бабушку с дедушкой в имении, когда Роберт Францевич, ее муж, бывал в командировках.

Счастливое было время, безмятежное. А потом был девятьсот четырнадцатый год, потом семнадцатый, далее все годы слились для Елены Александровны в черную череду дней, месяцев, лет. Начиная со дня гибели мужа.

Елена Александровна вновь погрузилась в забытье, и в этой полудреме образы далекого прошлого причудливо смешивались с мрачными тенями настоящего. Выпускной в гимназии, мамины именины, папа с маленькой Леночкой на речке, двадцать второе июня. Начало войны, ужас в глазах людей. Андрюша в шинели с винтовкой возле школы. Андрюша… Где ты теперь, мальчик мой? Жив ли?

Елена Александровна снова разлепила глаза и, повернув голову, взглянула на портрет. Всеволод Михайлович смотрел, как всегда, ласково, с пронзительной жалостью в бездонных карих глазах. Единственный друг. Елена Михайловна за эти годы привыкла к их мысленным диалогам. Гаршин стал ее доверенным лицом, советчиком, ее другом. Именно ему она поверяла все свои невзгоды, которыми не могла поделиться даже с сыном, и он ни разу ее не подводил. И вот и сейчас она взглянула на него в надежде на поддержку и утешение. Отчего-то Елена Александровна была уверена, что, если с Андрюшей что-то случится, Всеволод Михайлович обязательно даст знать. Как? Неведомо. Но даст. Портрет смотрел ласково, ободряюще. Значит, все хорошо. Жив ее мальчик. Ее последняя радость. Все, что оставила ей жизнь. Короткая, полная горестей и потерь. Не такой она виделась юной Елене Александровне, не о такой она мечтала, все они мечтали. Сотни, тысячи разбросанных по всей России, и не только, людей, жестоко вырванных из прежней счастливой жизни. Пережитки, осколки, лохмотья прежнего счастливого мира. Она всегда узнавала «своих» на улице, по одному лишь потерянному взгляду, по выражению лиц, по особому свету, идущему из счастливого далека. Очень часто они прятали глаза и лица, чтобы не выдать себя, но, случайно встречаясь взглядами, словно сливались воедино на мгновение, обмениваясь теплом и добротой, и тут же безмолвно расходились, чтобы не привлечь внимания, не выдать себя. Ужасно. Ужасная жизнь. Страшный мир. И вот теперь новая война, словно кара Божья. Страшнее прежней. Блокада. Голод. И мороз лютый.

Но ей-то уже недолго осталось. Нет.

Елена Александровна прислушалась к давящей тишине квартиры. Еще не вернулись.

Елена Александровна была рада появлению соседей. Два месяца назад, когда она осталась одна в квартире после смерти соседа Федора Петровича, ей стало страшно, тоскливо и очень одиноко. Прежде, пока Федор Петрович был жив, и еще раньше, когда были живы Анюта и Ольга Родионовна, Елена Александровна ощущала связь с прежней, мирной, довоенной жизнью. Она разговаривала с ними об Андрюше, а они говорили о своих родных, тех, кто ушел на фронт или умер, но кого все они знали и помнили. А потом осталась она одна. А затем к ней подселили семью из соседнего разбомбленного дома.

Аграфену Ивановну, крупную, грубоватую, но очень добрую женщину и ее младшего брата Степана, который вполне мог годиться ей в сыновья. Да, впрочем, так она к нему и относилась. Своей семьи у Груши не было, и Степа был ей как сын. С ними Елене Александровне стало спокойнее. Степан работал на заводе, а Груша осенью рыла окопы, а потом ставила заграждения, и хотя ей было уже шестьдесят, выглядела она значительно крепче Елены Александровны. А ее резковатый, простонародный оптимизм Елене Александровне даже нравился, отчего-то он напоминал ей детство и няньку Пелагею, старую, строгую и очень добрую.

Елена Александровна их очень ждала. Она боялась. Боялась не дожить до прихода Груши или Степы, умереть одна. Конечно, жаль, что она уходит последней и, когда вернется Андрюша, не будет никого в живых из той прежней, довоенной их жизни. Некому будет его встретить, обнять, рассказать о ней. Но это ничего. Ничего. Груша со Степой наверняка дождутся. Они крепкие, они обязательно справятся, переживут, выживут. Она попросит их.

Попросит.

Мысли Елены Александровны снова стали путаться, погружая ее в дрему, снова окутывали ее теплым покрывалом воспоминаний, несбывшихся надежд, запахов, звуков. И снова Андрюша!

Весенний прозрачный вечер, особенный, ни с чем не сравнимый пронзительно свежий запах с Невы. Они, крепко взявшись за руки, с узелком и портретом торопятся по пустынным, опасным, ставшими чужими до неузнаваемости улицам. Два беглеца, два изгнанника, а позади большие просторные комнаты с чужой брошенной мебелью, чужими натасканными неизвестно откуда вещами, осколками чьей-то разрушенной жизни. И пьяный, озверевший человек с черными усами, с глазами, горящими ненавистью, обидой и неизбывной злобой, бежит за ними вслед, падает, грозит, кидает в них грубыми, грязными словами.

Скорее в Коломну. Скорее к сестре Вере, к Сергею, туда, куда не дошли полгода назад с Робертом. Они примут, не выгонят, только бы были живы. По каналу, вдоль витой чугунной ограды, поминутно оглядываясь. И чувство облегчения при виде родных, светлых лиц, и торопливые слова, и путаные рассказы, а потом выживание, но уже вместе.

Место машинистки в совкомхозе. Нетопленая комната, с отставшими от стен обоями, с буржуйкой, возле которой можно отогревать руки, скудный паек и затоптанные полы…

Желтый свет лампы, они с Верой готовят подарки детям на Новый год, перешивают Верино старое платье, отделанное кружевом, расшитое стеклярусом для маленькой Сони. А из подкладки Андрюше вышла рубашка. И ароматный каравай, и соленая корюшка, которую раздобыл Сергей, теплый свет лампы, и тихий голос Верочки, напевающий романс Глинки. Тихие светлые образы, Андрюша читает стихи… Андрюша…