Виктор Пронин - Остров Страница 27

Рассказывают, что в рейсах японские моряки иногда меняются женщинами, рассказывают о трагедии, когда рыбак, придя к себе в порт, отказался вернуться домой – его жена была не так красива, и потом... Он уже не мог расстаться с куклой, он полюбил ее страшной, больной любовью.

Куклы – ладно, подумал ты, а все ли мы, живые, живем с настоящими честностью, откровенностью, принципиальностью и прочими хорошими качествами? Не надуваем ли мы их, не заливаем ли горячей водой, когда в них появляется потребность? Стряхнув пыль и крошки табака... Дома, с близкими друзьями, какую откровенность и искренность являем мы? Настоящую, с кровью и болью, страдающую и чувствующую? Или надувную, которая однажды может лопнуть, как мыльный пузырь... Извините – спасательный круг...

Да, жить с настоящими чувствами опаснее. А вдруг прокол?! И живая кровь хлынет наружу, зальет не только тебя, но и всех, кто окажется поблизости...

А так, в случае чего, всегда можно наложить резиновую заплату и снова накачать свои чувства, как личные, так и общественные, с помощью обычного насоса. И опять твое самолюбие, твоя порядочность готовы к употреблению.

Но сможешь ли ты потом, когда-нибудь, вновь вернуться к своим настоящим чувствам? Когда корабль придет в порт...

А ведь он придет в свой порт...

Не замутится ли твой рассудок страшной и больной любовью к таким красивым, удобным и, главное, совершенно безопасным чувствам и словам? Здоров ли твой рассудок сегодня?

Спасательный круг...

Или спасающий?

КОЛБАСА И ПРОЧЕЕ... В последний день, когда над побережьем сверкало солнце, а Остров напоминал один большой, вытянутый на сотни километров солнечный зайчик, чуть было не умер Кравец. Подвернувшийся ветеринар из зверосовхоза сказал, что у него плохо с сердцем. Очевидно, инфаркт. Это было тем более обидно, что все уже настроились на скорое освобождение, одаривали друг друга адресами и телефонами, решали, как провести первые часы на свободе.

Когда старик затих, никто не заметил, и только потом уже начали вспоминать, что он говорил, как себя вел, и все это приобретало важность и значительность. С утра Кравец был оживленным, встал рано, долго ходил по крыше вагона, а вернулся замерзшим и порозовевшим.

Обсудив случай, все пришли к выводу, что виноват Виталий, он довел старика до инфаркта.

– Вы еще скажите, виноват я и в том, что люденыш за стенкой родился, – захохотал Виталий.

Тогда Гена поднялся и как-то сосредоточенно, экономя движения, набил ему морду. Причем второй раз за этот день. И второй раз Виталий расплакался, зло и бессильно кривя маленький безгубый рот.

– Противно, а надо, – оправдывался Гена.

– Раз надо – значит надо, – согласились остальные. – Тут уж ничего не поделаешь.

– Вообще-то я не сторонник крайних мер, – сказал Арнаутов, щелкнув зубами, – но тут, видимо, особый случай. Сам я неважный человек с точки зрения современных молодых людей, да и не только молодых... У меня неплохой слух, и я хорошо знаю, что обо мне говорят... Но на Острове за двадцать с лишним лет мне ни разу не били морду. Бывают моменты, когда этим начинаешь гордиться.

А случилось вот что.

Утром Гена столкнулся в коридоре с Виталием. Он прижался к стене, пропуская его, а когда тот уже удалялся, Гена настороженно повел носом, будто прислушиваясь к самому себе. Потом вошел в купе вслед за Виталием и начал сосредоточенно копаться в своих вещах.

– Кто это здесь хозяйничал, интересно? – сказал Гена фальшивым, не привыкшим врать голосом.

– За кого ты нас принимаешь! – возмутился Виталий.

– Кто-то пузырек освободил... Вот суки, одеколон вылакали... А ну, дохни! – приказал он Виталию.

Тот дохнул и откинулся назад, чтобы все видели, какой у него презрительный взгляд, как гадливо он смотрит на человека, заподозрившего его в употреблении одеколона внутрь.

– Володя, – обратился Гена к Грачеву, – когда ты ел последний раз?

– Хочешь угостить?

– Да. Колбаской.

– Я не против, – сказал Грачев, думая, что начинается обычный розыгрыш. – Пусть только она будет потолще и подлиннее.

– Виталий! – повернулся Гена. – Угости человека, видишь, как ему колбаски хочется.

– Ха-ха! – громко рассмеялся Виталий. – Может, ему и шашлык на палочке подать?

– Но ты ведь кушал сегодня колбаску? – спросил Гена, и в купе после этих слов наступила тишина.

– А что ты еще скажешь? – осторожно произнес Виталий.

Гена был сильным парнем, неожиданно сильным. Он был не очень воспитанным, но когда работаешь под землей горнорабочим очистного забоя, невоспитанность не имеет большого значения. А Гена работал под землей уже десять лет, и это кое-что значило. Вкалывать приходилось большей частью согнувшись, это портило фигуру, но что касается физической силы... Гена взял Виталия за грудь, почти без усилий захватив пятерней все его одежки, приподнял и поставил перед собой.

– Я вру? – спросил он.

– Врешь.

– А это что? – Гена показал на отдувающийся карман брюк.

– Не твое дело.

– Если это не колбаса, я сам подставлю тебе физиономию, договорились?

– Плевать я хотел на твою физиономию, – сказал Виталий и тут же пожалел об этом. Таких слов говорить не следовало.

– Ну, плевать на нее ты, положим, не будешь, но, если я ошибся, можешь пару раз приложиться к ней.

И коваными пальцами с въевшимся углем Гена взял Виталия за пояс, а второй рукой вынул из его кармана продолговатый сверток. Когда он развернул его, все увидели кусок колбасы со свежим срезом зубов.

– В уборной заперся и жрал, – пояснил Гена. – Вопросы есть? Вопросов нет.

– Стыд-то какой, господи, какой стыд! – прошептал Кравец. – Ведь тебе же бежать надо, бежать, не оглядываясь, пока не упадешь, пока не задохнешься...

– Никто никуда не побежит, – сказал Гена. – Это внутреннее дело нашего купе, и трепаться об этом не стоит. – Он завернул колбасу в бумажку и, оттянув штаны Виталия, сунул сверток обратно в карман. – Кушай на здоровье.

Виталий стоял бледный, пытаясь изобразить лицом презрительную улыбку. Но она у него никак не получалась, он продолжал кривиться нервно и опасливо.

– Дело не в колбасе, – сказал Гена. – Хрен с ней, с колбасой. Дело в том, что так не поступают. У нас за такие хохмы наказывают.

– А за что еще у вас наказывают?

– Не трепыхайся. Скажи лучше, как ты мог жрать икру, которую батя выложил? А конфеты, что старуха принесла? А корюшек сколько тебе досталось? Ну, сказал бы, что будешь жить на своем личном провианте, никто бы и слова поперек... Уважать бы тебя, конечно, не уважали, но зато и морду бить бы не стали. А так – надо.

– Дать ему под зад коленкой, да и ладно, – предложил Кравец. – Испачкаешься только.

– А мне не привыкать – под землей работаю. Рискну еще раз, в нерабочее время. Я, конечно, некрасиво поступил, у самого тошнота вот здесь, – Гена постучал кулаком по груди. – В чужой карман полез, колбасу искать начал – тошно. Но что делать? Пусть бы хоть в остальном человеком был – тоже нет...

– Заставить его съесть эту колбасу вот сейчас, при всех, – сказал Грачев.

– Думаешь, подавится?

– Может, стыдно станет.

– Особенно мне понравились его слова, когда он о наших людях говорил... Ими гордиться надо, их на руках носить надо...

– Это когда он батину икру жрал, – сказал Гена. И тут же набил Виталию морду. Вообще-то он бил его по лицу, но когда бьют по лицу, говорят, что бьют по морде. Сначала он чувствовал себя скованно, потому что тот совсем не сопротивлялся, но, озлившись, несколько раз приложился и кулаком. А после этого вышвырнул Виталия за дверь и с грохотом задвинул ее. Но через секунду дверь снова раскрылась. На пороге стоял длинный, красивый и заплаканный Виталий.

ВИТАЛИЙ. – Ну что, справились? Да? Сколько же вас? Трое? Четверо? Справились... Поздравляю. Какие вы мужественные и отважные! Как же – не побоялись! А я презираю вас! Всех! Если хотите знать, я всегда презирал вас, с самого начала. Ведь все вы ничего собой не представляете! Жалкие людишки, которым внушили, что они владыки мира и собственной судьбы! Ха, носители высокой морали! Не смешите! Вы носители и владыки собственных штанов и не больше. Ах, как вы сейчас чисты и благородны! Какой справедливый поступок совершили! Ваши дети гордиться будут вами, равняться! Как же – наказали негодяя, который от них колбасу утаил... Бей его, он колбасы нам не дал! А сами, сами вы чище?! И нет у вас ни одного пятнышка на совести? Ни одного? Ты, шахтер, ты только снаружи черный, да? А внутри ты наше самое красное солнышко? А ты, писака, ты никогда никого не обманул? Правду всегда писал? С бабой чужой не путался? И не мечтал никогда о чужой бабе? Или мечтал да не хватило смелости, за карьеру испугался? Ну?! А я знаю – каждый из вас сейчас мог бы оказаться на моем месте, каждый! Скажу больше – каждый из вас уже был на моем месте, всем вам уже били морды, может, не так, как это сделал шахтер, но били вам морды, били! Вы просто мстите. Мол, били мне, и я буду бить. Раз случай подвернулся – не упускать же! Так приятно – не один я подлый, все такие! Ха! Колбасу в кармане увидел и вроде сам чище стал, благороднее, выше! Очерк о нем в газету! Воспитывайтесь, массы, вам есть с кого пример брать! Скажите, пожалуйста, – желудочки у них подвело, колбаски захотелось!.. А ты, батя, что молчишь? Тебе до сих пор за меня стыдно? От стыда язык колом стал? А признайся, батя, положа руку на свое старое, лживое сердце, ничего ты в жизни не сделал такого, за что тебя можно на скамью посадить? Не украл никогда? Не обманул? Даю голову на отсечение – преступник ты. Я не знаю, судили тебя или нет, но знаю, уверен – судить тебя надо. Пока нас не поймали, все мы чисты... А уж если попался кто – тут же готовы накинуться и сожрать! Чем больше урвешь – тем больше с тебя спишется. Ну, батя, скажи, сколько лет тебе можно дать за дела, о которых никто не знает? А тебе, шахтер? А тебе, писака? Над каждым из вас висят годы – над одним пять, над другим – десять, а то и все пятнадцать. Над каждым срок. А колбаса... Нет, немного вы с себя спишите этой колбасой... И если уж так она вам всем поперек горла стала – берите ее! Нате! Подавитесь!