Тонино Бенаквиста - Три красных квадрата на черном фоне Страница 27

— Никто ничего не знал про него, и вдруг Кост вытаскивает его на поверхность. Эту картину нельзя было выставлять, в ней были улики, мы запаниковали. Потом пришлось идти дальше: оставалось полотно, приобретенное государством. И всё. Всё закончилось, не осталось ни следа от этой злосчастной группы. А тут…

— А тут я.

Я вздыхаю. Устал я. Надоело мне все это. Мне хочется уйти, бросить его тут висеть на коротком поводке. А что еще? Мне хочется, чтобы меня оставили в покое.

Одного.

Жажда мести кончилась.

— Что вы собираетесь со мной сделать?..

— Я? Ничего.

Говоря это, я вспоминаю о журналистке и письменном доказательстве. Пригрозив извести Брака на папильотки, я добыл имя фальсификатора. Оно мне ничего не говорит. Жаль, что это не Линнель.

— А скажите-ка, господин Деларж, ваш фальсификатор ничем другим не занимается?

— Что вы имеете в виду?

— Ну, он ведь вам немало услуг оказывает. Это ведь он ходит в твидовом костюме и плаще от Берберри, а?

— Да, правда… но вы можете сжечь всю мою коллекцию, все равно больше мне вам ничего не сказать. Он не имеет никакого отношения к искусству. О его прошлом мне почти ничего не известно. Думаю, раньше он занимался живописью. У него уже были какие-то истории с полицией, но мне до этого нет дела. Он никогда больше не будет выставляться. Я даю ему работу.

Тоже ведь в своем роде художник, подумал я. Порывшись в соседнем кабинете, я нашел только одно письмо от Ренара, где упоминается некий заказ на сто пятьдесят полотен. Думаю, что из этого можно будет что-то выжать. Пусть разбирается Беатрис. Меня это не касается.

— Предлагаю вам на этом остановиться. Я слишком много знаю о вас, о Ренаре, о Линнеле, я представляю опасность, знаю… Мне не хочется больше жить, ожидая визита этого джентльмена, который на этот раз уж меня не упустит. Знайте, если со мной что-нибудь случится, та журналистка из «Артефакта» опубликует досье о случившемся. Она ведь на все способна, разве нет?

— Эта… эта шлюха…

А вот это мне не нравится. Нет. Опять лишнее слово.

Не долго думая, я снимаю со стены акварель Кандинского и кладу ее на пол. Я чиркаю зажигалкой, он молит о пощаде, и это мне уже нравится.

— Вы не можете этого сделать! Вы не понимаете… вы не сможете!..

И вдруг я понимаю, что он прав. Что это совершенно ни к чему и просто глупо — жечь произведение искусства такого масштаба. Я плохо представляю себе, что такое Кандинский. Я ничего в этом не смыслю. Я жуткий невежда. Я знаю, что это имя, услышав которое знатоки замолкают, что он находится у истоков абстрактного искусства, и что он открыл его, остолбенев от восторга перед собственной картиной, повешенной вверх тормашками. Поэтому я решил, что сжечь такую вещь — это пошлость. Что такой поступок не доставит мне никакого удовольствия.

В общем, я передумал, передумал мучить его таким образом. Рядом с книгой отзывов лежат ручки, фломастеры и жирный маркер. И я сказал себе: «Давай, Антуан, такое бывает только раз в жизни».

Зубами я снимаю колпачок с маркера и нацеливаю его в левый верхний угол картины. Раздавшийся за моей спиной душераздирающий крик только подзадорил меня.

— Молчите! Не собираюсь я губить вашу картину, я только добавлю кое-что.

Синий фон, зеленые круги, перечеркнутые прямыми штрихами, геометрические фигуры одна на другой, треугольники в ромбах, кресты в овалах всех цветов радуги.

К трапеции я пририсовываю три черные ромашки. Вокруг полумесяца рассыпаю горстку пятиконечных звездочек. Моя левая рука просто великолепна. Она дописывает Кандинского. Стоило лишь поверить в нее. Добравшись до круга, я не удержался и, вспомнив детство, нарисовал ему рот и глаза со зрачками и радужной оболочкой.

Бросив маркер на пол, я оборачиваюсь:

— Ну вот, разве так не лучше?

7

Уехать из Парижа.

Рано или поздно мне придется объявиться в Биаррице. Мои родители заслуживают лучшего, чем просто письмо. В любом случае они приехали бы сами. Целый век живописи так и не помог мне набросать эту записку. Ничего не получилось — одни бесполезные почеркушки. Зато теперь я могу определить различие между левшой и одноруким, я смогу объяснить им это и, может быть, даже смягчить впечатление.

Осталось уладить еще пару вещей, позвонить Беатрис, чтобы довести до ума дело о моих последних днях в Париже с моментальным снимком «Опыта № 8» в придачу. Это будет иллюстрация. Стоит ли заходить домой? Или даже предупреждать Дельмаса? Нет. Он прекрасно сумеет разыскать меня в случае крайней необходимости. Чего бы я хотел, так это чтобы он так и продолжал топтаться на месте, еще долго-долго, чтобы он оставил всех в покое, не хочу я говорить, свидетельствовать, объяснять свои действия. Конечно, так мне это не сойдет, понавешают на меня всякого — от сокрытия улик до нападения с нанесением телесных повреждений, не говоря уж о неоднократных попытках самосуда.

Самосуд… Никто никогда не вернет мне то, что я потерял, и хуже всего то, что в конце концов я с этим примирюсь. И забуду бильярд. Очень скоро. Устал я от этой бездны злобы.

Я проспал больше суток. Физиологическая потребность одиночества. Организм взял свое. Портье сделал мне бутерброд, я выпил с ним на рассвете пива и снова поднялся к себе в берлогу. В ожидании следующей ночи я размышлял над всей этой историей и расставил все по местам. Тихо-мирно. Я оправился сам, без посторонней помощи, понемногу я начинаю обретать свою первоначальную окраску. Впервые за очень долгое время мне удалось совместить свое пробуждение с наступлением утра. Мои внутренние часы подвелись сами собой и показывают теперь, что мне пора на выход.

Беатрис, наверное, беспокоится, мне надо было позвонить ей сразу после Деларжа, но мне так хотелось побыть одному, пока не пройдет лихорадка.

Еще только десять утра. Портье сменился, этого нового я не знаю. Четыреста франков за трое суток, он отсчитывает сдачу, не сводя взгляда с моего правого рукава и ни разу не соизволив взглянуть мне в лицо.

— Можно мне позвонить? Здесь, в Париже.

Он ставит передо мной телефонный аппарат и выходит из-за стойки. А я, только-только начавший избавляться от агрессивности, снова спрашиваю себя, придут ли когда-нибудь в норму мои взаимоотношения с окружающими.

Сначала я набрал номер газеты, но, попав на автоответчик, вспомнил, что сегодня воскресенье. Когда об этом и не подозреваешь, это может привести в состояние шока. Воскресенье…

Звоню ей домой.

— Беатрис? Это Антуан.

— …Да, минутку..

Минутка длится гораздо дольше. Я думал, она удивится, рассердится, может даже наорет на меня, за то что я пропал так надолго.

— Как ты? В порядке? — спрашивает она.

— Не знаю… Собираюсь уехать из города, и вот хотел тебя…

— Ты где?

— Ну… в отеле, но я скоро уйду отсюда…

— Встретимся?

Странно… Я уже не совсем понимаю, с кем говорю. Я думал, она начнет вытягивать из меня новости уже по телефону.

— А что случилось? Я не вовремя?

— Нет-нет, что ты! Приходи ко мне.

— Некогда, хочу поскорее убраться отсюда. Давай встретимся на Лионском вокзале через полчаса. В буфете.

Она медлит секунду, потом соглашается. И вешает трубку, вот так…

У меня мерзкое ощущение, что она была не одна. Лихорадка возвращается, одним махом. Пока я спал, что-то произошло, а я не заметил. Что-то, разбудившее мою паранойю в тот самый момент, когда я стал выныривать на поверхность.

Я быстро выхожу из отеля и поворачиваю в сторону бульвара Бомарше. Она трусила, это ясно. Ее запугал Деларж? Жаловаться Дельмасу ему вовсе не с руки — за ним числится побольше, чем за мной. А может, он сыграл такую штуку — наплел ей с три короба, так что я оказался по уши в дерьме?

Что же с ней все-таки случилось, с моей Галатеей?

Проходя мимо киоска, я спрашиваю «Артефакт», но последний номер уже распродан. Тогда я беру три газеты — две вчерашние и один воскресный выпуск. Заголовок отсылает на третью страницу. Листы выскальзывают у меня из рук.

«Убийство известного любителя искусств».

У меня кружится голова, чтобы перевернуть страницы, мне приходится положить газету прямо на тротуар.

Тошнит.

«Знаменитый торговец произведениями искусства Эдгар Деларж, хорошо известный в художественной среде, был найден в субботу утром задушенным в своей галерее на улице Барбет в четвертом округе. Убийца отрезал ему кисть правой руки, которая была обнаружена полицией в нескольких метрах от тела. Осмотр места преступления не выявил пропажи ни одного из многочисленных ценных произведений, выставленных в галерее. Две картины, однако, пострадали: сожжено полотно Алена Линнеля, близкого друга погибшего, и совершенно испорчена акварель Кандинского. После сообщения о смерти Деларжа и краткого предварительного следствия, в полицию явилась журналистка журнала „Артефакт“, чтобы…»