Владимир Кашин - Чужое оружие Страница 27

После короткого колебания, понимая, что письмо явно адресовано ему, Коваль распечатал конверт. Осторожно вытряхнул оттуда белый листок, на который были наклеены вырезанные из газеты буквы. Очевидно, с помощью пинцета. Строка была неровной, буквы словно бы подпрыгивали.

«Их было только двое. Очевидец».

Такого странного письма Коваль никогда не получал.

Он еще раз пробежал глазами эту короткую строчку и невольно бросился к окну, будто надеялся кого-то увидеть. Осмотрев оконную раму, резким движением распахнул обе створки.

Сделал это скорее машинально, чем осознанно; было наивно ожидать, что под окном обнаружатся следы анонимного адресата — пыльный асфальт на людной площади подходил почти к самой стене гостиницы и был истоптан множеством ног.

Коваль улыбнулся своему ребячьему порыву и задумался.

Кто автор письма? И о чем он спешит сообщить?

Чтобы не стереть возможных отпечатков пальцев на листке бумаги и на конверте, Коваль обернул письмо носовым платком. Вопросы вставали один за другим. Ясно, что говорилось об убийстве в Вербивке.

Что означает фраза: «Их было только двое»? Как ее понимать? Кто эти двое? Преступники или жертвы? Нужна большая натяжка, чтобы отнести ее к преступникам. Слово «только» мешает такому пониманию.

Но то, что жертв было двое, тоже всем известно, и сообщать об этом нет никакой надобности.

Коваль снова и снова возвращался мыслями к подписи. «Очевидец»! К чему пытается толкнуть его анонимный автор?

Неопределенность фразы, незаконченность мысли делала анонимку шарадой, и у Коваля от разных предположений голова шла кругом.

На самом ли деле очевидец? Может, просто хотят сбить с толку, запутать дознание? Кому же это могло быть на руку?

А если это вообще глупая шутка какого-нибудь местного балбеса?

Впрочем, вряд ли…

Нужно быть довольно решительным и ловким человеком, чтобы средь бела дня или под вечер, когда возле гостиницы загорается яркий, как прожектор, фонарь, незаметно подобраться к окну и вбросить в узкую форточку письмо. Чего ради так рисковать? Тем более что нужно было знать, что его, Коваля, в этот момент нет в номере. Иначе легко попасться.

Кто мог знать, где он находится?

Так и не найдя ответа ни на один из этих вопросов и решив пока никому не рассказывать о письме, Коваль положил платочек с конвертом в карман и вышел из номера.

Он постучался в комнатку, где жила немолодая тихая женщина, которая выполняла одновременно обязанности и администратора, и уборщицы.

— Скажите, — обратился к ней подполковник, когда она вышла в коридор, — ко мне никто не приходил?

Та покачала головой.

— И по телефону не спрашивали, где я, когда приду?

Коваль допускал, что анонимный автор, прежде чем направиться к гостинице, мог поинтересоваться этим.

— Не спрашивали… — сочувственно и даже с жалостью, что не может утвердительно ответить такому солидному человеку, проговорила гостиничная хозяйка.

— Может, под окнами кто-нибудь шатался?

— Боже упаси! — всплеснула руками женщина. — Да я бы шваброй… У вас что-то пропало? — забеспокоилась она.

— Нет, нет. Я на всякий случай спрашиваю. Вы тут присматривайте, пожалуйста, — ответил Коваль и вышел на улицу.

Вечер уже накрыл своим ласковым темно-синим крылом не только площадь перед гостиницей и длинную улицу над Росью, ближайшие сады, но и далекие лесистые холмы, подбирался к розовеющему горизонту.

Коваль не замечал красоты угасающего вечера. Мысли о письме не оставляли его.

«Для начала, — сказал он себе, — я должен выяснить, не продаются ли конверты с такой маркой в местном почтовом отделении…»

* * *

Что бы ни делал в тот вечер Коваль — странное письмо не шло из головы. Это было как наваждение. Вернувшись в гостиницу, он снова взялся за свои графики. Долго сидел в задумчивости, отчаянно дымя папиросой, крутил карандаш, то крепко сжимал, словно собирался что-то писать, то принимался вертеть его в пальцах, — вверх-вниз — словно игрался. Взгляд, то сосредоточенный, то неспокойный, блуждая, скользил по стенам, окнам.

Вопросы, которые долго были расплывчатыми, начали обретать четкий смысл, и он уже мог их сформулировать.

Почему следы крови на траве остались не только там, где лежали трупы, а были по всему двору? Будто обозначили большой круг? Не шла ли там борьба? И нет ли тут какого-нибудь ключика к разгадке преступления?

И чья это кровь разбрызгалась веером так, будто жертва кружилась в агонии по двору?

Чепиковой или Лагуты?

Кто из них погиб первый?

Кто умер сразу, а кто еще жил какую-то минуту после смертельного ранения?

Какой был интервал между выстрелами? Большой или маленький?

Стрелял убийца хладнокровно и быстро? Или ему было тяжело поднимать руку на вторую жертву, и он колебался?

Итак, кто был первой жертвой и почему?

Коваль вынул из папки схему следов крови, начерченную им на скорую руку во дворе Лагуты, и стал перерисовывать на чистый лист.

Потом еще долго рассматривал ее, нарисовал под ней какого-то чертика и вдруг, повинуясь внутреннему толчку, схватил еще один чистый лист и начал писать так быстро, что карандаш, казалось, летал над бумагой.

«Дополнительные вопросы к судебно-медицинской экспертизе.

1. Установить, одновременно ли наступила смерть у Марии Чепиковой и Петра Лагуты.

2. Если нет, то кто умер раньше и на сколько?

3. Чья кровь разбрызгана на дворе?

4. Следы крови Марии Чепиковой на одежде Ивана Чепикова по форме — брызги или пятна? Как они могли появиться?

5. Расстояние, с которого стреляли в Марию Чепикову?

6. Расстояние, с которого был убит Петро Лагута?»

Коваль еще раз прочитал эти вопросы. Некоторые из них отнюдь не легкие, подумал он. Но так или иначе, а ответы на них эксперты обязаны будут дать…

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

I

Прошлое представало сейчас в камере Чепикову в новом свете. Главные события неожиданно отступили, а детали, которые раньше казались не стоящими внимания, внезапно обрели значимость и заслонили собой все другое. Обострившаяся память высветила их.

…Мария возвращалась из Черкасс всегда какая-то угнетенная и чужая. Особенно поражали ее глаза. Они не были погасшими. В них что-то светилось, но столь приглушенно и отчужденно, будто исходил искусственный холодный свет, который все вокруг, даже лицо живое, делал мертвенным.

День-другой после возвращения Мария, замкнувшись, жила с непроницаемой душой в мире, где не было ни Чепикова, никого, даже матери. Передвигалась будто лунатик, механически исполняла обычную работу, зачастую оставляла ее на половине, застывала на месте и о чем-то думала, все у нее валилось из рук. И приходилось всякий раз окликать, чтобы вернуть ее к действительности.

Он относил это за счет дорожной усталости, хождения по врачам, ожидания в очередях.

Утром и вечером она запиралась в спальне и молилась — Чепиков уже знал. Приложив ухо к двери, он слышал ее бормотание, какие-то странные обращенные к богу слова. Собственно, замок в дверь спальни он врезал сам, уступив просьбе жены после очередной поездки в город. Оживлялась Мария лишь при виде соседа Петра. Лагута умел успокаивать, говорить хотя и бессмысленные, по мнению Чепикова, но складные, красивые слова, сулил рай земной, и делал он это от имени бога, уверенно, твердо, будто он сам, Петро Лагута, был всевышний.

Чепиков старался понять жену и терпел ее чудачества. Мария была болезненной, а после рождения мертвого ребенка и вовсе измучилась не только телом, но и сникла духом. Он видел, что поездки в Черкассы, посещение врачей, безрезультатные процедуры все больше изнуряют и угнетают ее. Но отговаривать Марию, лишать ее последней надежды не решался. Тем более что через день-другой жена приходила в себя, снова возвращалась к жизни, и вплоть до следующего раза он забывал свою неясную тревогу.

Со временем, однако, Чепиков почувствовал себя в замкнутом круге, из которого не знал, как вырваться. Человек немолодой, проживший нелегкую жизнь, не раз смотревший смерти в глаза, Иван Тимофеевич был способен и на твердые решения, и на активные действия. Но каждый раз его сдерживала мысль, что своим резким поступком может причинить боль дорогому человеку.

После долгих бесед и уговоров он наконец понял, что слова не достигают цели, и надумал по-своему развеять жену. Предложил ей поехать в Киев, в Москву, Ленинград, рассказывал о красоте Павловска и Пушкино. Мария вроде бы и соглашалась с ним, но, когда наступало время ехать, находила предлог и отказывалась: то нездоровится, то неотложные домашние дела, то работа в артели. Чепиков был уверен, что и тут не обходилось без влияния соседа, который любил повторять, что человек должен искать радости в самом себе, общаясь с богом, и не растрачивать душу на мирскую суету.