Альберт Кантоф - Пенальти Страница 27

— Виктор Пере покончил с собой в автомобиле… Паула Стайнер предпочла совершить самоубийство, выбросившись из окна своего дома. Я услышал об этом по радио.

Лицо Малитрана исказил ужас, свидетельствуя о его полной непричастности к случившемуся. Если бы он нес какую-то ответственность за эту цепь трагических смертей, то лишь гениальный актер мог бы так перевоплотиться.

— О, нет!

Хозяин Луветьера был, конечно, человеком решительным, но он явно не годился в корифеи сцены.

— Клянусь, Карло, они не оставили мне выбора… Малитрану удалось их запугать, доказывая, что они рискуют обжечься, если происхождение средств не будет выяснено.

Держа одной рукой трубку, Ла Мориньер вытирал вспотевший лоб шелковым платком.

На другом конце провода Авола осыпал его бранью.

— Вы или бездарь, или идиот, Жан-Батист. Не говорите мне, что вы не могли найти кого-нибудь, чтобы сунуть ему конверт с деньгами для его шлюх или благотворительных дел. Если у вас нет большинства, то вы должны его купить.

Претендент на пост президента клуба обливался потом. Он теперь не походил на того гордого петуха, которого изображал на кладбище и в конференц-зале стадиона.

— Я думал, что все у нас в кармане. Меня заверяли. Но, когда всплыла угроза появления нашей налоговой инквизиции, которой у вас в Италии, к счастью, нет, кое-кто из моих коллег перевернулся, как блин. Мне очень досадно… На эту тему спорить с Малитраном невозможно.

Импресарио сухо прокомментировал эту речь.

— Жаль, что мы поставили не на него: он намного хитрее, чем вы, старина…

Бывший страховой агент еще больше съежился в своем кресле, сидя перед окном, выходящим в парк с вековыми деревьями. Он почти шептал в трубку, чтобы его никто не услышал за дверью кабинета, вдоль стен которого протянулись полки с рядами старинных книг.

— Нельзя требовать невозможного. Ведь речь идет о том, чтобы вложить в клуб миллиарды! Этого не сделать одним махом!

— Выпутывайтесь, как знаете. В противном случае…

Хотя угроза не была уточнена, она, видимо, оказалась вполне весомой, ибо Лa Мориньер отчаянно возразил. Голос его дрожал. Он с беспокойством поглядывал на закрытую дверь.

— Согласен, Карло. Вы можете уничтожить меня. Но не забывайте, что тогда рухнет и вся ваша прекрасная комбинация.

На другом конце провода помолчали. И потом Авола произнес:

— Ждите новых указаний.

В окна своего номера в отеле «Ритц» импресарио видел Вандомскую площадь, романтическая подсветка которой напоминала картины Поля Дельво, где прекрасные создания, одетые в одни только жемчужные колье, общаются с господами в смокингах. Но Карло Авола, повесив трубку, был слишком поглощен своими мыслями, чтобы любоваться ночным очарованием одного из самых примечательных мест Парижа. Он налил себе стакан вина, не отводя глаз от телефона. Тревога Ла Мориньера, казалось, была заразительна, ибо Авола, в свою очередь, стал вытирать лоб платком.

— Porca miseria! Жалкая свинья!

Ему нужно было взять себя в руки, прежде чем связаться с «человеком чести», который ждал его звонка в темноте сицилийской ночи. Ибо он хорошо знал эту старую бестию. Вкрадчивый, участливый, дружески настроенный. И безжалостный к тем, кто оказался неудачливым. Сколько людей уходили от него ободренными, а потом их находили с выпотрошенным брюхом на углу соседней улицы…

— К чертовой матери!

Трудно было понять, адресовалась ли эта брань «крестному отцу» или собеседнику из Вильгранда. Однако, осушив залпом бокал шампанского, он решился набрать код Италии.

Устроившись в глубине пивного зала в «Эсперанс» и дожидаясь Доминик, Франсуа набрасывал заметки для журнала «Баллон д'ор». Он ограничивался лишь фактами, видимой частью айсберга. Его одолевало искушение показать поглубже подготовку к сомнительной сделке, о которой ему первому удалось узнать, и указать на роль некоторых персонажей, замешанных, возможно, в драматических событиях последних дней. Их нетрудно было бы связать друг с другом. Какой журналист, даже специализирующийся лишь на спортивной рубрике, не использовал бы этот шанс? Есть что-то опьяняющее в том, что ты способен показать широкой публике оборотную сторону медали. Возможность выставить на свет тайны, доступные лишь посвященным, создает впечатление, что ты можешь заглянуть в зазеркалье, описать действующих лиц такими, какие они есть, а не такими, какими хотят казаться. Отсюда, вероятно, проистекает тяга некоторых представителей масс-медиа к провокации, к обострению конфликтов. Они слишком торопятся объявить себя высшим судьей, призванным предавать всеобщему осуждению каждого, кто имел несчастье попасть под подозрение.

Но подобные приемы были чужды Рошану. Даже говоря о футболе, он никогда не позволял себе недоброжелательных замечаний, навсегда подрывающих репутацию людей. Хотя в данном случае он был вправе воспользоваться случаем.

Он довольствовался изложением фактов, касающихся финансового положения клуба, и описанием полемики между действующими лицами.

Эта сдержанность была связана и с тем, что, как он считал, половина темы принадлежит не ему.

Другие влюбленные дарят розы. Он решил разделить добытую информацию с Доминик Патти. Подобный способ сделать признание стоил многих других. Хотя его и трудно было бы расшифровать…

— Нам ну-жен гол-ол-ол!..

Франсуа прервал работу, услышав этот воинственный крик болельщиков Вильгранда, поднял голову и увидел Амеде Костарду, который, протянув руку, направился прямо к нему, не обращая внимания на приветствие собравшихся за другим столом любителей футбола.

— О, Франсуа… Надеюсь, ты не будешь хлестать наш клуб в своей статье?

Тон был вполне доброжелательным. Но со скрытым намеком. Словно предупреждение, подчеркнутое мощным рукопожатием.

— Я, как и вы, был на пресс-конференции, Костарда. — Франсуа никогда не любил самоуверенного «тыканья». И он не боялся крикунов. — И, если бы понадобилось кое-что добавить, я не стал бы спрашивать у вас разрешения.

Костарда, чуть остыв, пробормотал:

— Вы меня неправильно поняли. Я желаю вам только добра, потому что я один из ваших постоянных читателей… Но все же будьте осторожны… Я знаю тех, кто не очень-то любит очернителей.

Он повернулся и пошел к тем, кто скандировал хором:

— Кос-тар-да с на-ми! Кос-тар-да с на-ми!

— Может быть, ты просто сделал плохой выбор, мой дорогой Карло.

Голос «крестного отца» звучал так покровительственно в телефонной трубке, что еще больше встревожил Аволу, прекрасно знакомого с лицемерием главы сицилийской мафии.

— Никого больше не было, дон Джузеппе. Наши люди нашли лишь всякую мелочь в прошлом других членов руководящего комитета… И насколько я понял ваши указания… Я исходил из того, что одних только денег недостаточно, чтобы добиться полного послушания одного из них. Лучше действовать при помощи угроз. Особенно если эта угроза сулит потерять положение в обществе.

Доносившийся через Средиземное море старческий голос человека, сумевшего убрать всех своих соперников и даже генерала карабинеров, посланного Римом для уничтожения «коза ностры», приобрел назидательный тон.

— Ты прав. Тот, кто получил в правую руку, захочет получить и в левую… А страх все потерять — лучшая гарантия… Действуй, Карло, как считаешь нужным. Я верю в твои способности и твою преданность.

Повесив трубку, знаменитый импресарио вздрогнул, словно ледяные губы запечатлели на его щеке «поцелуй смерти». Так, горячо обнимая, патриарх Таормины обозначал очередную жертву для своих убийц.

— Привет!

Доминик появилась как раз в тот момент, когда он уже не надеялся увидеть ее здесь в этот вечер. Она села напротив. У нее был загадочный вид, словно она хотела вызвать еще больший интерес к тем секретам, которыми располагала.

Не говоря ни слова, они улыбаясь смотрели друг на друга, как смотрят во время привычных уже встреч.

Он был почти ослеплен этим видением, возникшим в банальной атмосфере большого провинциального кафе. Она же с радостью ощутила на себе взгляд его голубых глаз, увидела бесформенный плащ, брошенный на обшитую кожей скамейку. У обоих отлегло от сердца: ведь каждый был невредим. Несколько скованные вначале, они затем чуть оживились, почувствовав снова почву под ногами. Но у Франсуа вдруг возникло ощущение, будто он оказался актером во плоти посреди персонажей мультфильма, которыми стали Костарда, его приверженцы, игроки в карты и двое официантов, все чаще поглядывающих на часы. Они с Доминик были одни в целом свете, а остальные казались словно нарисованными на пленке. Но сальная шутка, отпущенная предводителем расхохотавшихся болельщиков, вернула его на землю. Доминик, в свою очередь, заявила нарочито прозаическим тоном: