Мануэль Скорса - Гарабомбо-невидимка Страница 27

Они вежливо поблагодарили. Кайетано жевал, глядя в огонь.

– Что же делать, как собираться?

Дождь снова разъярился. Они вынули коку. Кайетано поставил тыковку с известью.

– Под каким предлогом?

– Все равно жандармов пришлют.

– Постойте! Амачо, вынь-ка твою бумажонку!

– Какую это?

– Да распоряжение.

Кайетано спокойно, очень спокойно вынул мятый конверт. Гарабомбо стиснул его, словно шею врага.

– Тут говорится, что субпрефектура запрещает общине все сходки, кроме религиозных и этих, для общественной пользы.

Он задыхался.

– Что с тобой?

– Не понимаете? Они сами дают нам предлог.

– Какой такой?

– Для общественной пользы!..

– Не понимаю.

– Школа приносит эту пользу?

– Да.

– Значит, построим школу.

Он тяжело дышал, словно пробежал много километров.

– Школу?

– А что? Предлог – лучше некуда.

– Следить будут.

– Это смотря где.

– И то верно! Сможем собираться по воскресеньям.

– Утром будем строить, а днем говорить.

– Надо бы где подальше.

– А где?

– Чтобы не мешали.

– Может, в Пильяо?

– Нет, близко!

– В Хупайканче?

– Далеко. И снегу много.

– А если в Чупане?

– Это хорошо. Кругом там пусто, а до селений недалеко.

Они прикинули, что за полгода построят школу и подготовят восстание. Школу построили, но восстанию только-только заложили фундамент. Общинники колебались, и убедить их было нелегко. «Гарабомбо, ты сам говорил – надо, землю отбирать. Что же ты передумал?» – «Ошибался я. Дон Хуан Ловатон открыл мне глаза. Мы и есть хозяева. Отбираешь ты свою постель? Хозяин не отбирает, он возвращает!» Но общинники колебались. То, что было с селеньем Ранкас, подогревало их неуверенность. Погонщики приносили дурные вести. Народу выселяли все больше. И они сомневались… Глядели на вереницы оборванных людей и не верили в успех.

Первую школу построили, надо было ее открывать. Бессонной ночью, в испакской пещере, Гарабомбо понял, что раскачает Чинче только месяцев через шесть. Он прошел под градом три лиги до Айяйо, добрался до хижины Кайетано, стоящей на отлете, и Амадор удивился не раннему его приходу, а поразительно серьезному лицу. Не дожидаясь, когда хозяин совсем проснется, Гарабомбо сказал:

– Амадор, когда пес подохнет, с ним уходит и парша! Кончим строить, не сможем собираться. Мы только на. полдороге. В декабре хутора будут готовы, а если мы сейчас их бросим, больше нам их не уговорить. Путь один, Амадор: чтобы школы не было. Разрушим ее.

Кайетано проснулся.

– Ты что, спятил? Это как на хлеб плюнуть! Община никогда не согласится. Нельзя, грех!

– Всю жизнь в дерьме жить – вот это грех. Выбирай, свобода или школа. Решай! Что тебе дороже? Школу мы построим, а жизнь как вернешь? Выбирай. сам!

На следующую ночь они подожгли школу.

Построили другую. Гарабомбо назначал на постройку робких, недоверчивых, упрямых, тех, кто считал, что мятеж порождает лишь траву на кладбище. Арендаторы приходили по воскресеньям. Утром строили, потом Гарабомбо убеждал их. Он яростно говорил про обиды и беззакония. Приводил свидетелей – тех, кого за верную службу прогоняли с земли, за безупречную жизнь наказывали и били. Школу строили огромнейшую, но все же работы неслись, как заяц, а восстание ползло, как черепаха. Чтобы затянуть дело, пристраивали лишние классы, дворики, прорубали окна. «Они там с ума сошли». «В Чинче совсем одурели». «Они по обету». Но, как ни старались, настал, день второго открытия. Гарабомбо снова предложил всесожжение! Жители селения Чулан не соглашались ни за что. Пускай жгут что-нибудь еще, в другом месте, только не их гордость, школу, какой еще не бывало на свете! Спорили трое суток, они не сдавались. Лишь силой, грозя карабином, Гарабомбо заставил их сжечь на рассвете и эту школу.

Через девять месяцев, покрыв крышей третью, заговор подготовили.

Глава двадцать пятая

О том, как янауанкская община вернула себе земли своих дедов и прадедов

Двадцать шестого ноября, в три часа пополудни, посланцы общины велели бить в колокола везде, кроме Чипипаты, которая слишком близко к Янауанке. Час настал! Депутаты Комитета закрыли селенья. На всех хуторах заперли тех, кто знался с хозяевами или был с ними в родстве. Они удивлялись, но повиновались со страхом и покорностью; быть может, до них доносился гул сдвинувшейся с места горы. Словом, с ними все шло тихо. Опасность грозила в Чипипате, от которой было три километра до жандармского поста Янауанки.

Низкорослый Хавьер Уаман к этому приготовился и, как только Конокрад передал ему приказ, кликнул верных людей: Бенхамина Бонилью, Иларио Бонилью, Франсиско Карлоса. Двадцать человек встали на дороге, другие двадцать стерегли тех, кто мог донести. Сам Уаман следил за тем, чтобы обезвредить Рамосов. Когда им запретили выходить из дому, они взъярились. Дон Сирило захохотал Хавьеру в лицо:

– Вы у меня кровью будете мочиться, наглые холопы!

– Думай, что говоришь, дон Сирило.

– Помещики правят миром, Уамансито. У них все права. А у вас что, у бунтарей?

– У нас указ тысяча семьсот одиннадцатого года, – отвечал Уаман, страшась, Как бы дон Сирило не обескуражил его людей.

– Вы что, не знаете? Еще тебя не было, когда президент Лепта отменил все указы, которые даны до тысяча девятьсот двадцать четвертого года. Старая бумага у вас, и все. Вольно ж вам ходить с чепухой этой!

– Дон Сирило Рамос, за свою дерзость плати две тысячи штрафу.

– Ты что, сосунок?

– Возьмите его! И стадо заберите, чтобы не болтал лишнего!

Оба Бонильи и Карлос увидели на его лице такую решимость, что, не успели Рамосы шевельнуться, заняли двор и вывели десять баранов. Рамосы это стерпели. Над Чипипатой начинался бесконечный вечер. Тучи испуганными верблюдами бежали по небу. Сумерки быстро сменились желанной тьмой. Часовые, стояли вниз по дороге, через каждые двести метров, и заметили бы любое движение. Но ничто не смущало покоя ночи, полнившейся знаменами и стадами. Во всех селеньях, кроме Чипипаты, колокола пробили полночь. И люди – с криками и песнями, с флейтами – высыпали из хижин, где ждали с трех часов.

Общинники Чинче ждали на площади – на прямоугольном пустыре, который был площадью для них. Вожди приказали, чтобы самый старый старик общины ударил в колокол, оповещая, что с этой ночью кончается тьма ночей, которых и не коснулось солнце радости. Девяностолетний Адольфо Больядо уже сутки ждал самого великого мгновенья своей жизни. Ровно в полночь Мелесьо Куэльяр и Виктор де ла Роса постучались у его дверей. Час пришел. Старик уже натянул ботинки на свои огромные ноги. С достоинством двинулся он к невысокой колокольне, одолел четырнадцать ступенек и, держась очень прямо, ударил в колокол. Шутихи и барабаны ответили ему. На холмах, где ждали во тьме хутора, зажглись костры. Андаканча, Помачупан, Карауаин, Лос-Андес шумно гнали вниз свои стада. Сотни коров, сотни овец и коз двигались к прямоугольному пустырю. Появились какие-то люди в форме, бывшие солдаты, которыми командовал бывший сержант де ла Роса, тоже в форме. Когда военный уходит в запас, армия дарит ему новую форму и сапоги, которые он хранит для важных событий – свадьбы, крестин, праздников, парадов. Они блистали теперь своими ремнями и пуговицами, и гонор этот внушал доверие. Бывший сержант де ла Роса гарцевал на стремительной Звездочке.

– Как дела, сержант?

Все его так называли сейчас, никто не говорил ему «Виктор», почти никто не тыкал.

– По-прежнему.

– Думаете, кровь потечет, сержант?

Де ла Роса смеялся:

– Чича потечет! Завтра попируем в зале у Проаньо!

– Ты уверен, сержант?

– Завтра и Проаньо, и Мальпартиды, и Лопесы будут ночевать в поле.

Народу было до трех тысяч. Пришли триста человек из Тамбочаки, их вели Эпифанио Кинтана и Эксальтасьон Травесаньо. Кто-то запел.

– А «Эль Эстрибо»?

– Пять селений подошли к нему с пяти сторон.

– А поместье Конок?

– Завтра мы будем спать в доме хозяев.

– А «Дьесмо»?

– Три селенья идут через Мантаро.

Тамошние общинники уже три дня шли. Некоторые поместья так обширны, что из конца в конец не дойдешь за несколько суток. В «Дьесмо» лишь один вход, проникнуть в него можно, только если перейдешь бурную речку Мантаро. Уже три дня общинники переходили ее вброд, тайно, когда стемнеет, и гнали стадо по опасной тропе.

– Как, сильно будем биться, сержант?

– Это не Ранкас! Здесь мы им покажем, гадам! Скоро угощу вас кровью майора Боденако!

– С водочкой!

На площади беспокойно блеяли овцы. Суровый Алехандро Хинес, которому поручили собрать деньги, пошел по рядам:

– Давайте, кто что может!

Чтобы никто не увильнул, он вел за собой семерых сыновей.

– Давайте на починки, давайте на леченье!

Он не решался сказать: давайте на мертвых! Каждый давал что мог. Те, кто поглавней, клали синенькие, по пятьдесят солей; средние – оранжевые, по десять; бедные – медяк.