Светозар Чернов - Три короба правды, или Дочь уксусника Страница 27

— Что за черт! Я еще и в нужник упал?

— Вы же знаете, Иван Александрович, Нефедьева! Ему чего только не померещится!

— А Ольга где?

— Она, как Марья Ивановна ко сну с Верой отошли, в спальне вашей на ключ заперлась и более не выходила.

— Хорошо же я вчера укушался после мамашиного кунштюка с завещанием, — сказал Сеньчуков. — Ничего не помню. А это что?

Пристав показал куклу в заплеванном розовом платье.

— Это вы дочке под елку положили.

Сеньчуков опустил куклу головою вниз в корыто с посудой и энергично прополоскал ее.

— Извини, Настасья, — сказал он и зашвырнул куклу на дрова у печки. — Вскипяти мне воды, умыться надо. Где Нефедьев?

— Спит, где ж еще!

— Разбуди его, дай стакан с водой подержать. Если руки не трясутся, пусть наверх приходит меня побрить.

Сеньчуков выбрался из кухни и, шатаясь, спустился во двор, направляясь в нужник. Метель яростно набросилась на новую жертву, норовя свалить пристава с ног. Вернувшись в участок, он спросил:

— Братец уехал?

— Как же, уехал! Семейство его да судейский уехали, а он с вами сперва наверху пил, а потом полночи по участку шастал, всех встречных за грудки хватал и кричал: «Березовский, возьми меня, отдамся без слов!» А потом куда-то завалился…

— Арестант все еще в кутузке?

— А что, нету?! Может его случайно с вами поменяли?

— Нет… Там он, помню, мы с ним и Нефедьевым две бутылки выжрали… Француз, француз, а пьет по-русски, не хуже нас. А Нефедьев тоже трезвенником прикидывался! Скажи ему, пусть француза отпустит. И даст ему чего-нибудь пожрать, а то замерзнет по пути в город, хлопот потом не оберешься.

Настасья растолкала Нефедьева и сообщила ему указания пристава. Стакана в руке тот удержать не сумел, но арестанта отпер.

— Я ж говорил, что вас отпустят, — объявил он Артемию Ивановичу, поворачивая ключ в замке. — Пристав даже велел вас накормить, прежде чем под зад коленом. Так что ступайте на кухню. И не забудьте про меня в Департаменте сообщить все, как есть, на вас последняя надежда.

Артемий Иванович проследовал на кухню и заглянул в дверь.

— Хозяйка, пусти косточки погреть, совсем я в вашей кутузке закоченел.

— Что ж, погрейся там, у порога, — сердито сказала Настасья. — Сейчас капусты дам. Разве мы нехристи какие, чтобы в светлый праздник Рождества человека крещеного на метель голодного выставлять. А вот с пяти утра в праздник у плиты держать — это по-христиански!

— А пристав-то сам где? — спросил Артемий Иванович, садясь на табурет.

— Иван Александрович к себе в кабинет пошел отдыхать. Ты не знаешь, как он в кутузке оказался?

— Так он ко мне ночью с бутылкой пришел. С двумя. Нефедьев ему дверь ко мне открыл, да так с нами и остался сидеть. Видать, он-то нас с приставом и евоной куклой и запер. А пристав у вас душа-человек. На охоту звал. На медведя. Мы, говорит, его на рогатину возьмем!

— Как же тебя угораздило в праздник в участок загреметь, да еще к нам в Полюстрово? — спросила Настасья, ставя перед Артемием Ивановичем глиняную миску с капустой. — Тебя уже и жена, небось, по всему городу разыскивает?

— Нету у меня жены, — с вызовом сказал тот. — Сватался я двадцать лет назад в Петергофе к одной барышне, так не пожелали оне за меня замуж, побрезговали. Я же тогда скромным учителем рисования в городском училище был, а оне с самим полицмейстером спутавшись были… Это сейчас я все могу, кого хошь в бараний рог скручу. Бабы на шею так и вешаются, только мне их не надо.

Кухарка выронила тарелку и та разлетелась на куски, ударившись об пол.

— А ведь чуяло вчера мое сердце, что что-то в тебе не так… Пристав говорил, что по-французски только можешь, а ты вон как по-нашему шпарил.

Настасья устало опустила руки и повернулась к Артемию Ивановичу.

— Вот так-то, Настасья, жизнь складывается! — сказал Артемий Иванович. — Ты тогда еще не Макаровой, а Нестеровой была. Помнишь, как я тебе предложение делал у выгребной ямы?

— Всю жизнь ты мне тогда испортил…

— А что, Настасья, правду пристав сказал, что тот оболтус, что меня переводить вчера приходил, и есть твой сынок от полицмейстера? Дивное чадо у тебя уродилось, Настасья, просто зависть берет.

— И что же вы, променяли свое учительство на иной промысел, фантазии свои бросили дурацкие? — Настасья вытерла руки о фартук и подошла к Артемию Ивановичу поближе.

— А ведь был розовый, что молочный поросенок…

— Жизнь у меня не розовая, вот и сам не розовый. Ну, а ты как живешь?

— Я как живу? Да вон свиньи в хлеву лучше меня живут.

Кухарка мотнула головой в сторону свинарника, где мордатый свин выламывал грязным пятаком загородку.

— Не приведи Господь надорвусь. Сынок, кровинушка родная, только и напишет в своей бумаге: «Переработавши, издохла»! А все твоя блажь! И мне жизнь попортил, да и себе, гляжу, счастья не прибавил…

— Я ведь, Настасья, все о тебе вспоминал… Ха!

Настасья пристально смотрела на Артемия Ивановича, пытаясь найти в его лице хоть что-нибудь от того розовощекого херувимчика, признававшегося некогда ей в любви между покойницкой и выгребной ямой петергофской полицейский части. Куда делись нежный пушок на щеках и длинные ресницы на застенчиво моргавших глазах? Пушок превратился в грязную всклокоченную бороду, а невинные мальчишеские глаза превратились в опухшие наглые зенки, косившие мимо нее на сковородку с капустой.

— И чего же ты к нам в Полюстрово на праздник приперся? Кому на этот раз жизнь хочешь испортить?

— Да уж не по твою душу, Настасья, не беспокойся… И даже не к вашему приставу. Интересует меня тут один капитан гвардейский.

— Побила тебя жизнь, Артемий Иванович, да только дурь прежнюю из головы не вышибла. Неужто ты ему за тот случай на кладбище мстить собрался? Так он не твоего полета птица! Он гвардейский офицер!

— В нашем ведомстве все птицы одним голосом кукарекают, — обиделся Артемий Иванович. — Какого б полету они не были.

Настасья вся как-то сжалась при этих словах и больше уже не выглядела столь сурово.

— А Иван Александрович не пострадает?

— Если не замешан. Злоупотреблений-то у вас по кухонной части не наблюдается? Дайка пробу сниму.

— Да как же замешан? Вчера вот ихняя маменька всех детей своих с семействами здесь собирала, завещание свое оглашала. Моему Алешке 300 рублев назначила.

— Богато. По способностям. А что, капитан уже уехал?

— Здесь еще. Где-то дрыхнет.

— Это хорошо, мы так все и предполагали. Ты что, капусту не на сале тушила, что ли?

— На конопляном масле.

— А вон же сало в холстинке на окне лежит!

— Так то для Ивана Александровича.

— Ну ладно, это не возбраняется… Ты мне тогда лично отрежь кусочек, с хлебом… Скажи мне, Настасья, а какие у вашей приставши могут быть дела с ее деверем в городе? Почему она одна по городу ездит и какие-то тайные встречи с капитаном в «Пассаже» устраивает?

— Не может быть! — всплеснула руками кухарка. — Ну и поганка! Иудино семя! Да и Александр Александрович не лучше! Вот я все Ивану Александровичу расскажу!

— Я тебе велю не болтать! — прикрикнул на нее Артемий Иванович. — Только попробуй! Все дело испортишь! Мы твою хозяйку и капитана сами на чистую воду выведем, не поздоровится. Дело тут политическое, а не для болтливой прислуги.

— Пора бы вам, Артемий Иванович, уходить, — испуганно сказала Настасья. — Неровен час, капитан пробудится, да опять вам, как тогда на кладбище, рожу набьет. И городовые просыпаются… Они с утра после вчерашнего дурные будут… Могут вам неприятность сделать…

— А все-таки жаль, Настасья, что не получилось у нас тогда с тобою счастья, — сказал Артемий Иванович, вставая и надевая шапку. — Всю жизнь, кхе, жалел об этом.

Утром Ольга Сеньчукова встала в совершенно подавленном состоянии. В комнате, где она спала, было холодно и пахло мышами и сеном, которым был устелен для тепла пол. Смутный зимний рассвет брезжил за окном. Мало того, что ее угнетали и сама обстановка полицейского участка, и обилие родственников ее мужа, так еще ночью ей приснился тот англичанин, который привез ее в участок. И не просто приснился, а так приснился, что днем и вспомнить было стыдно.

Сперва ей приснилось, что она сидит под рождественской елкой и ждет подарка. Играла прелестная музыка, которую она слышала две недели назад на премьере в Мариинском театре. И тут неожиданно явился тот самый англичанин и объявил ей, что он ее крестный Дроссельмейер. Она очень удивилась, потому что ее крестным был не Дроссельмейер, а одесский полицмейстер подполковник Яков Иванович Бунин. При этом на англичанине было только два предмета туалета — черный шелковый цилиндр на голове и глобус на причинном месте. Он спрашивал, не знает ли кто, где находится Бразилия. Она знала, где находится Бразилия, и стала вертеть глобус, чтобы показать, а крестный извивался от этого и хихикал. Затем он подарил ей уродливую деревянную куклу и удалился, удовлетворенный ее ответом.