Марина Серова - Как в индийском кино Страница 28

– Надо поднять из архива дело Назарова Евгения Евгеньевича, год рождения не знаю. Его осудили в двухтысячном за нападение на Смирнова и дали червонец. Он уже откинулся и сегодня звонил одной женщине. Из его слов ясно, что он что-то сделал с Вадимом Сергеевичем. Прошерстите все его связи, родственников, знакомых, адреса… Пробейте, откуда он звонил на номер… – Я посмотрела на Аллу и повторила за ней номер ее домашнего телефона. – Ну, не мне вас учить! Только, как я узнала, он нигде не зарегистрирован.

– Понял! Спасибо тебе, Татьяна. Как что будет, тут же позвоню, – напористым тоном пообещал он, и я поняла, что после полученной из Москвы взбучки он будет не только сам носом землю рыть, но и других заставит.

Отложив телефон, я с облегчением вздохнула и попросила Туманову:

– Расскажите мне, что это за человек.

– Это не человек, это нелюдь! – с давней, застарелой ненавистью выдохнула она.

– И все-таки чего от него можно ждать? – настаивала я.

– Всего самого подлого, мерзкого и гадкого, что только есть на свете, – исчерпывающе ответила Туманова.

– А подробнее? – не унималась я. – Поймите, Алла Викторовна, это не пустое любопытство! Мне для дела надо!

– Хорошо! – через некоторое время согласилась она.

По ее голосу и виду я поняла, что рассказ этот будет для нее очень трудным, а мне придется выслушать много такого, что мое, и так паршивое, настроение никак не улучшит. Туманова включила чайник, достала бокалы, чай… И замолчала! Наверное, с силами собиралась. Наконец она присела к столу и начала:

– Ну, я тезисно-конспективно. Я сама из Мичуринска…

– Из Тамбовской области? – уточнила я.

– Да! Отца своего я никогда не знала, у нас в доме даже фотографии его не было, но он у меня имелся, потому что я Туманова, а мама Данилова. За что она так ненавидела моего отца, я не знаю, она не говорила, но ненавидела люто. Я, как подросла, пыталась у соседей и маминых сослуживцев хоть что-то узнать, но они все молчали. Пока я росла гадким утенком, она меня жалела – она сама очень некрасивая. Только потом я начала выправляться и, видимо, стала все больше и больше походить на отца.

– Неужели ненависть перешла на вас? – недоверчиво спросила я.

– Да! Как ни дико это прозвучит, – подтвердила Алла. – Если я в чем-то ошибалась, она тут же говорила, что я такая же бестолочь, как мой отец. Если же я в чем-то преуспевала, она этого не замечала, а мне так хотелось, чтобы она меня похвалила. Я научилась шить, вышивать, вязать, готовить, я училась лучше всех в классе… И никогда! Никогда ни одного доброго слова! – с горечью сказала она. – Я была в классе восьмом или девятом, когда она мне в очередной раз сказала, что я вся пошла в отца, и я не выдержала! Я ей сказала, что не виновата в этом, потому что такого отца выбрала мне она, значит, она и виновата.

– И совершенно справедливо сказали, потому что дети обычно похожи на отца, – поддержала ее я.

– Да, справедливо, – согласилась Алла. – Но только с тех пор она разговаривала со мной исключительно по необходимости, а все остальное время просто не замечала. Я с самого детства участвовала в художественной самодеятельности, ну детский сад не в счет, а вот в школе без меня ни один смотр не обходился. Меня так и звали: Алла-артистка. Естественно, я мечтала стать актрисой. Еще в школе нас возили на межобластной смотр художественной самодеятельности в Тарасов, и мне очень понравился этот город. Теперь-то я знаю, что есть города и лучше, и больше, и богаче, но тогда по сравнению с Мичуринском он показался мне прекрасным.

Тут закипел чайник, и она отвлеклась, налила кипяток в бокалы, бросила туда пакетики, да так и замерла, глядя в стену.

– Алла Викторовна, – тихонько позвала я ее, и она вздрогнула.

– Да-да, – словно очнувшись ото сна, пробормотала она, принесла мне чай и вернулась к столу, забыв о своем. – Мать у меня на заводе работает – есть у нас там такое градообразующее предприятие, – немного помолчав, объяснила она. – И подразумевалось, что я тоже туда пойду, а я не хотела. Я хотела другой жизни – в большом городе, а не в нашем захолустье. А еще я знала, что мать не даст мне ни копейки, если я захочу уехать. Значит, мне нужно заработать деньги самой. Я разносила почту, телеграммы и рекламные листовки, клеила афиши, мыла лестницы, занималась репетиторством и копила, копила, копила. Когда я закончила школу, то сказала матери, что поеду в Тарасов поступать в театральное, а она мне на это ответила, что, если я уеду, то она меня больше на порог не пустит, и я вообще могу забыть, что у меня есть мать.

– Но вы уехали? – спросила я, хотя это и так было очевидно.

– Да, я собрала свои вещи, включая и зимние, потому что знала, что она свою угрозу выполнит, и уехала, – медленно, словно в забытьи, сказала Алла.

– И вы не поступили, иначе не работали бы в банке, – поняла я.

– Да, я не поступила, – подтвердила она. – Мне экзаменаторша сказала, что внешность внешностью, но еще и талант нужно иметь. Короче, осталась я в Тарасове без связей, друзей и крыши над головой, хорошо, хоть денег немного оставалось. Я хотела с комендантшей общежития договориться, чтобы пожить там, пока занятия еще не начались, но меня Вера отговорила.

– А это кто? – поинтересовалась я.

– Вера? – переспросила Алла. – Она тогда уже в третий раз поступала и сказала, что это последний. Тоже не поступила, как и я. Только ей легче было, потому что она местная. Да еще и характер у нее другой – решительный, напористый! Она, знаете, из таких, битых жизнью – с мачехой с детства росла, а когда ей восемнадцать исполнилось, она у мачехи и у отца потребовала свою долю квартиры. Они, конечно, упирались, пугали ее, мол, она без них пропадет, только она не из пугливых – пригрозила им, что свою долю в квартире продаст, и будет у них коммуналка. Ну и пришлось им купить ей комнату в коммуналке, в старом жилфонде, чтобы самим в таком положении не очутиться. Она потом смеялась, что зубами себе жилье выдрала.

– Решительная девушка! – одобрительно сказала я.

– Да, я ей не меньше, а может, и больше, чем Вадиму обязана, – подтвердила Алла.

– Да я уже поняла, раз вы о ней так подробно рассказываете, – заметила я.

– Мы с Верой еще во время экзаменов подружились, хоть и не похожи совсем. Она такая крупная, яркая, боевая, ну а я, сами видите, какая. Вот она-то, узнав, что я задумала, и предложила мне у нее временно пожить. Переселилась я к ней и начала работу искать, чтобы у нее на шее не сидеть. А она сама секретарем в редакции одной местной газеты работала, среди журналистов крутилась и собиралась на филфак поступать, на вечернее отделение, конечно.

– И где же вы устроились? – спросила я.

– Да ходила я, ходила в поисках работы, а меня нигде не берут – у меня же ни прописки, ни подтвержденной квалификации, да к тому же еще и восемнадцати нет. Оставалось только продавщицей на какой-нибудь рынок устроиться, но Вера мне об этом запретила даже думать, сказала, что из меня продавец, как из нее балерина. А потом я вспомнила, что возле дверей театрального доска объявлений висит, пошла, посмотрела, а там предлагают работу продавцов в магазины модной мужской одежды и обуви.

– Естественно! Девушки в театральное поступают обычно красивые, будут клиентов привлекать, – поняла я.

– Вы даже не представляете, насколько вы правы, – горько усмехнулась она и продолжила: – Пошла я в один из таких магазинов, в центре города… «Адонис» называется…

– Знаю такой, – кивнула я. – Цены зашкаливают все разумные пределы.

– Для того и зашкаливают, чтобы туда только очень богатые люди заходили, – заметила она и продолжила: – Пришла я, директор оглядел меня с ног до головы до того оценивающе, что мне даже неудобно стало, расспросил, кто я и откуда, где живу в Тарасове, и все прочее, и взял на работу. Поднатаскали меня немного, и стала я там работать. Вера, как узнала, куда я устроилась, ругалась страшно, говорила, чтобы я немедленно уходила, что она мне сама что-нибудь найдет. А мне там понравилось: вокруг такие красивые вещи, униформа на мне симпатичная и все прочее. Там-то я где-то в ноябре Назарова и встретила, будь он трижды проклят! – выкрикнула она.

Алла вскочила и, наверное, хотела выйти из кухни, но потом остановилась, уставившись в стену, и только ее сжатые в кулаки кисти рук с побелевшими от напряжения костяшками, выдавали бушевавшие в ней эмоции. Немного успокоившись и вспомнив о своем давно остывшем чае, она взяла бокал и вернулась на прежнее место.

– Респектабельный, солидный, в возрасте, заботливый, участливый… – с ненавистью перечисляла она.

– Я все поняла, Алла Викторовна, – тихонько заметила я. – Вы выросли без отца, которого вам страстно хотелось иметь, и увидели в этом человеке его замену.

– Он не человек! – крикнула она, быстро повернувшись ко мне, и ее глаза загорелись такой яростью, что я невольно отшатнулась.