Дело № 113 - Эмиль Габорио Страница 28

Это были Мадлена и какой-то дож в золотом костюме. Дожем этим был сам маркиз Кламеран. Он сиял, помолодел, и глаза его светились торжеством. Между фигурами кадрили он низко склонялся к своей даме и с обожанием ей что-то говорил. Она слушала его, казалось, без удовольствия, но и без неприятного чувства, то покачивая головой, а то посмеиваясь.

– Несомненно, этот негодяй ухаживает за Мадленой, – пробормотал паяц. – Значит, хорошо, что я здесь. Но с другой стороны, странно, что Мадлена позволяет ему ухаживать за собой и говорить ей любезности. Хорошо, что здесь нет Проспера…

В это время к паяцу подошел какой-то пожилой господин в венецианском костюме.

– Помните же, господин… Вердюре, – обратился он к нему полушутя, полусерьезно. – Вы мне обещали!

Паяц почтительно и низко поклонился, но без малейшей тени самоуничижения.

– Я помню! – отвечал он.

– Будьте благоразумны.

– Граф может быть вполне покоен. Я дал ему слово.

– Отлично, я знаю ему цену.

Граф ушел, но в это время кончилась кадриль, и паяц потерял из виду Кламерана и Мадлену.

«Должно быть, они около госпожи Фовель», – подумал он.

И он отправился на поиски.

Изнемогая от жары, которая уже давала себя чувствовать, госпожа Фовель пошла прохладиться в большую галерею, которая благодаря талисману, именуемому деньгами, была обращена теперь в тропический сад, полный апельсинных деревьев, лавров, цветущих роз и белых лилий, протягивавших к публике свои цветы.

Госпожу Фовель паяц нашел именно здесь. Она сидела около группы деревьев, недалеко от двери, ведущей в игорную комнату. Слева от нее сидела Мадлена, справа – Лагор в костюме фаворита Генриха III. Мадлена была печальна. Сорвав камелию с ближайшего дерева, она нюхала ее машинально, безучастно глядя вдаль. Рауль и госпожа Фовель, склонившись друг к дружке, о чем-то перешептывались. В игорной комнате показался Кламеран и встал так, чтобы его не было видно и чтобы ему лучше было наблюдать за госпожой Фовель и Мадленой.

«Что, если бы я находился сейчас за этими камелиями, – подумал паяц, – я услыхал бы все, о чем они говорят».

И он стал с трудом пробираться к камелиям, боясь шевельнуть на ходу деревья. Когда же он добрался до них, то Мадлена поднялась, взяла за руку какого-то перса, сплошь усыпанного драгоценными каменьями, и вышла. В тот же момент поднялся и Рауль. Он вошел в игорную комнату и что-то передал на ухо Кламерану.

«Да, – сказал сам себе паяц. – Эти два негодяя держат в своих руках этих двух бедных женщин, и трудно им вырваться из их когтей. Но почему именно они их держат?»

В это время раздался анонс к менуэту, и галерея опустела. В ней осталось только несколько небогатых дам и угрюмых мужей, жены которых танцевали, да кое-кто из молодежи, стыдившейся своих костюмов.

Паяц решил, что для него это был самый подходящий момент, и, выйдя из засады, стал перед госпожой Фовель.

– Милостивые государыни и милостивые государи… – обратился он к ним. – Я намерен дать вам представление, которое обошло уже все пять частей света и за которое я избран членом многих академий. Потрудитесь занять ваши места! Лампы уже зажжены, и актеры уже одеваются! Видите вы эту превосходную картину? Отлично! На ней изображены восемь актов из одной ужасной, страшнейшей драмы. Ага, вы уже дрожите? Это хорошо! Эта великолепная картина не может дать даже и представления о моем представлении, как капля воды не может дать представления о море и искра о солнце. Ну-с, милостивые государи, мы – в Китае. Первая из этих картин – вон там наверху, налево, – и он указал палочкой, – изображает знаменитого мандарина Ли Фо в кругу своей семьи. Эта женщина, склонившаяся к его плечу, – его жена, а эти дети – плоды их счастливого супружества. Госпожа Ли Фо очень добродетельная дама, обожающая своего супруга и любящая своих детей. А где добродетель, там и счастье, как говорит Конфуций.

И незаметно паяц приблизился к госпоже Фовель, которая в свою очередь пересела на другое кресло, к нему поближе.

– Можете ли вы разобрать в этой мазне хоть что-нибудь? – обратился какой-то полишинель к своему соседу.

– Нет, а вы?

Паяц продолжал:

– Действие второе! Видите вы эту даму, в отчаянии рвущую свои седые волосы? Узнаете вы ее? Нет! А ведь это – сама мадам мандаринша! Я вижу уже слезы на ваших глазах… Плачьте, плачьте! Это уже больше не добродетельная женщина, счастье уже улетучилось вместе с ее добродетелью. Ах, это плачевная история! В один прекрасный день она встретилась на улицах Пекина с неким молодым бандитом и полюбила его. О, несчастная, она его полюбила!

И, произнеся эту фразу трагическим голосом, он стал лицом к лицу с женой банкира и старался не пропустить ни малейшего движения на ее лице.

– Она сознавала все безумие, – продолжал он, – всю нелепость своего чувства, она понимала, что он, еще такой молодой, не может полюбить ее, уже старуху, и что если он иногда шептал ей на ухо слова любви, то лгал. И она знала, что в один прекрасный день в ее руке останется только одна его одежда…

В это время вошел Кламеран и стал тоже слушать.

– На третьей картине, – продолжал паяц, – мандаринша уже примирилась с угрызениями совести, а они, как вам известно, пребеспокойные жильцы. Она решила привлечь к себе этого обольстительного юношу уже не любовью, а интересом. С этой целью она облеклась в ложное достоинство и представила этого господина всем главным мандаринам Поднебесной империи. А затем, так как этому молодому человеку нужно было играть в свете роль, она отдала ему все: браслеты, ожерелья, диаманты и перлы. А он снес их в ломбард, заложил их там и в благодарность за это отказался их выкупить.

Госпожа Фовель стала выказывать явные признаки беспокойства. Раз даже она хотела встать и уйти, но собравшись с силами и побуждаемая любопытством, закрылась веером и продолжала слушать.

– Наконец, – продолжал паяц, – все ее драгоценности были уже заложены, и у мандаринши не осталось больше ничего. Тогда молодой бандит придумал коварный проект – похитить яшмовую пуговицу невероятной цены, которая была спрятана у мандарина в гранитной кладовой, день и ночь оберегаемой тремя солдатами. Что было делать? Мандаринша долго сопротивлялась. Она знала, что обвинят непременно невинных солдат и распнут их на кресте, как это водится в Пекине, и мысль об этом угнетала ее. Но бандит говорил так нежно – яшмовая пуговица была украдена. Четвертая картина изображает, как эти двое людей тайком, воровски отправляются