Волошский укроп - Стасс Бабицкий Страница 28

Хвастается, что не только кошелек украл, но и иную добычу. Я ему отвечаю: «Это — твой путь к спасению. Куда бы ни шел, передвигай бусины и приговаривай: Господи, Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя, грешнаго!» Он рожу скривил, но ничего не сказал. Ушел. Через несколько минут вернулся, крикнул прямо с порога: «И что, взаправду помилует?» Я кивнул. Он подошел поближе: «Даже если я кошель в церкви скраду?» Я снова кивнул. Он подошел совсем близко: «И ежели серебряные чаши из алтаря унесу?» Проговорили мы с ним до ночи о том, что Бог не выбирает, какие грехи прощать, а какие нет. Он судит не по тому, что натворил человек, а по тому, насколько сильно тот страдает от содеянного. Поэтому грешник сам выбирает — сбежать с кошельком или с потиром, скитаться во тьме и холоде, опасаясь, что поймают, либо же заслужить прощение.

— И как же его заслужить, братец? — на этот раз не выдержал Митя.

— Для начала нужно себя простить, — Алеша улыбнулся чисто, по-детски. — Вот ты чуть глаза себе не выдавил в наказание за то, что чужую телеграмму прочел. Гадкими словами ругаешься. Судишь себя. А ведь учил Иисус — не суди, да не судим будешь. Покайся перед Богом и выйди на свет. Поверь, здесь жить приятнее, чем во тьме.

— Сколько волку не каяться, а все равно овечкой не станет, — упрямился почтмейстер.

— Овечкой не станет, — легко согласился Алеша. — Только ты забываешь, Митя, что и собака когда-то была волком. Но после раскаялась, стала служить пастырю, жить в его доме и по его правилам. А теперь защищает стадо от хищников и прежние грехи ее не тяготят. Тут главное покаяться раз и навсегда, чтобы больше не возвращаться к волкам.

Мармеладов кусал губы в задумчивости.

— А если и покаялся, и наказан уже, но прощение так и не пришло? — спросил он. — Я ведь тогда, у больничной кровати… У смертного ложа… Всю ночь на коленях простоял. Молился: «Господи, только не забирай ее у меня! Убей меня, — злодея, гордеца, эгоиста, — а чистую и светлую оставь жить»…

— Я бы о том же молился, Родион Романович. И тоже кричал бы: «Меня, меня возьми, а ее оставь». Всякий раз, когда умирает ребенок, о том молюсь, — вздохнул монах. — Но тут уж каждому свое искупление отмерено.

— В тот момент я потерял не просто смысл жизни, а смысл именно праведной жизни, — продолжал сыщик. — Апатия и равнодушие потянули в свой омут, а там, в глубине… Страх. Ужас. Тьма. Мешок с прежним чудовищем, что пожирало душу мою: только потяни веревку и оно снова вырвется. А остановить будет некому, ведь ее больше нет рядом! Так что, хоть я и отгоняю хищников от овец, но по ночам все равно на луну вою. И в темноте меня от волка не отличить.

— Так ведь Он не глазами нас проницает, — Алеша приложил руку к груди. — Он давно разглядел чудовище ваше. Но видит и то, что сейчас вы пытаетесь спасти невинное дитя, попавшее в руки лиходея. Подумайте, может быть он вас тем тернистым и страшным путем вел как раз к этому моменту? Может быть, тогда вы сможете себя простить. Как вор из моей давешней истории.

— Да-да, — поспешил Митя увести разговор на иную тему. Невозможно было смотреть, как страдает приятель, — И что же с ним случилось?

— За полночь ушел. Оставил кошелек с деньгами мне на хранение, а четки забрал. Три дня бродил, метался, молился, на четвертый пал в ноги купцу — прощения просить. Тот выслушал, благословил, а деньги велел раздать голодным да неимущим. Вор же впоследствии стал дьячком и теперь служит в церкви.

Кавалергард, так и не дождавшийся пирога, сверкнул глазами на полового, а раздражение решил сорвать на священнике, самом безответном из всех.

— Сказочка у вас вышла чересчур сладкая, — сказал он, кривя губы. — Не жизнь прямо, а сахарный леденец. Раскаявшийся преступник, великодушный купчина… Все такие белоснежные. Где же эти ваши зебры? Полоски где?

— Это вы верно подметили. Для полноты картины расскажу, что случилось в эти три дня. Объявил я на заутрене, что вора поймал, который деньги из кармана у прихожанина вытащил. Предложил зайти ко мне, опознать кошелек. Явились ровным счетом сорок человек, причем даже те, у кого отродясь ни карманов, ни кошельков не было. Никто ни цвет правильно не назвал, ни сколько денег внутри… Врут, представляете? В храме Божьем врут! Не смущаясь ни на мгновение. А с виду благопристойные люди, перед иконами земные поклоны бьют, ни единого причастия не пропускают. Только я думаю, что для Господа милее один искренне покаявшийся вор или убийца, чем толпа вот таких фальшивых праведников.

Ершов хотел возразить, но тут, наконец, ему подали пирог и адъютант отвлекся. Митя же поймал полового за рукав:

— Скажи, мил-человек, а чего это у тебя сегодня чай такой душистый?

— Дык мы ж, барин, на Духов день завсегда особленную траву тудыть бросаем…

— Это какую же? — неожиданно заинтересовался и сыщик.

— Дык сушеную мяту. От ней-то самый дух и есть.

Мармеладов вскочил на ноги в невероятном возбуждении.

— О! Первая мысль! Понимаете, господа? Первая мысль чаще всего самая правильная и бывает. Зря отмахнулся от нее в министерстве. Я ведь когда телеграмму читал, поначалу тоже отметил, что сухость для мяты не изъян. Напротив, в засушенном виде ее чаще используют. А турок написал, — он торопливо полез в карман и вытащил изрядно уже помятый бланк, — вот здесь… Прочтите, Алексей Федорович!

— «…придется выбросить», — монах озвучил уже известную остальным строчку. — Постойте-ка, вы говорили, что османец торгует пряностями. Зачем же ему избавляться от того, что можно с выгодой продать?

— Гляди ты, святоша, а понимает в коммерции, — процедил кавалергард, ничуть не подобревший от пирога.

Никто не обратил на его слова внимания. Митя и Алеша с нетерпением ждали дальнейших объяснений Мармеладова, и они тут же последовали.

— А все потому, что речь здесь вовсе не о траве. Под мятой зашифрован персонаж женского рода, и я уверен, что это может быть только Анастасия. И теперь я еще сильнее переживаю за судьбу девочки.

— Но похититель пообещал вернуть дочь г-на Арапова завтра вечером, в целости и сохранности, — подал голос Ершов.