Андрей Троицкий - Черные тузы Страница 29

– Во-во, не принадлежишь. А вы хорошего мнения о журналистах: люди творческой профессии. Так вы о журналистах отзываетесь? Видно, вы газет совсем не читаете, если говорите о каком-то творчестве.

– Почему? Читаю газеты. Иногда, не очень часто.

– Ваше счастье, что не очень часто.

– Тебе не обязательно связывать всю жизнь с газетой. Ты входишь в возраст Че Гевары, значит, уже почти готов к большим, по-настоящему большим делам. Которых, если уж сейчас не сделаешь, не сделаешь никогда в жизни.

– Это правильно, – сейчас, в эту самую минуту Николай Егорович показался Рослякову каким-то загадочным и слишком умным для профессора. – Только вот я не могу решить, к каким именно большим делам я готов. Революций, слава Богу, не предвидится. Одна рутина вокруг, мелочь и мусор, больших дел не видно.

Росляков внутренне радовался, что профессор сам нашел нужные слова, логичные доводы в пользу отъезда из города и добровольного затворничества в деревне, теперь не придется долго объяснять стремление творческой натуры побыть наедине с собой, вдали от людей, от суетного города. Теперь, после такого гладкого предисловия, можно и к делу переходить. Интересно, как Егорыч воспримет сообщение, что Росляков планирует провести свой уединенный отпуск именно на его профессорской даче? И что делать, если он вообще откажет в просьбе дать от неё ключи? После пешей прогулки по морозной вечерней Москве и короткого разговора с профессором голова немного просветлела, Росляков встал на ноги и заварил себе вторую чашку чуть теплого кофе.

– Плохой я хозяин, – Николай Егорович задвигался на стуле. – Даже перекусить тебе не предложил.

– Спасибо, я поужинал, – соврал Росляков, вспоминая тот каменный пряник «Земля – Луна», что так и не догрыз в мастерской Савельева. – Плотно поужинал. Сейчас вот допью этот кофе и пойду.

– Хорошо, тогда я ещё успею поработать, – то ли обрадовался, то ли огорчился Николай Егорович, в отсутствии жены часто питавшийся консервами. Видимо, разносолов в холодильнике не было. – Ключи лежат в вазочке, на серванте.

– Какие ключи? – не сразу понял Росляков.

– Ключи от дачи. Ты ведь за ними приехал?

– Я только хотел попросить… Удобно ли…

– Ты меня удивляешь, Петя, – Николай Егорович застегнул верхнюю пуговицу пижамной курточки. – Конечно, удобно. Мы свои люди. Ничего, что погода плохая, это даже лучше. Дача для таких случаев и нужна, для уединения, для работы. Вот и работай.

– Да, для работы, – кивнул Росляков, снова представляя спрятанную бородой сатанинскую улыбочку Савельева.

Глава четырнадцатая

За окном ещё не успела заняться поздняя утренняя заря, а телефон уже звонил требовательно и нетерпеливо. Разбуженный этим звонком певец Головченко сел на кровати, сунул ноги в шлепанцы и как был, в трусах и майке, побежал в соседнюю комнату, к аппарату. Но в трубке уже тонко звенели короткие гудки отбоя. Еще не очнувшийся после глубокого сна, Головченко осовело поводил головой из стороны в сторону, глянул на круглые настенные часы. Девять утра, если снова лечь в кровать уже не заснешь. Скрипнули половицы, распахнулась дверь, в комнату, переваливаясь с боку на бок, тяжелая, как ожиревший пингвин, вошла теща.

– Я же попросил вас, Клавдия Петровна, подходить к телефону, когда я сплю, – жалобным голосом сказал Головченко.

– Так вставать пора, – Клавдия Петровна завела руки за спину и развязала фартук. – День на дворе, а ты все дрыхнешь.

Головченко залез рукой под майку и потер левую половину груди ладонью. Ежедневные споры с тещей стали вызывать странные болезненные ощущения, при одном только виде Клавдии Петровны ныло сердце, покалывало в груди, даже пищевод раздражался, как при изжоге.

– Я возвращаюсь с работы поздно и мне надо отдыхать.

– С работы, – теща фыркнула, бросила фартук на спинку стула. – С какой ещё работы? Это на заводе люди работают. А ты в кабаке песни орешь. Скажет тоже, с работы… Кому сказать стыдно: зять в кабаке поет. Страм один, а не работа.

Грамотная Клавдия Петровна вставляла букву Т в самые разные слова. Теще подняла край скатерти, вытащила какую-то бумажку и положила её перед зятем.

– На вот, прочитай, допелся, голубчик. В прокуратуру вызывают, в Москву.

Головченко взял в руки бумажку, действительно оказавшуюся повесткой в областную прокуратуру.

– В следующий понедельник явиться к десяти часам в комнату такую-то, – прочитал он вслух. – К следователю Зыкову В. Н. Странно, что это от меня вдруг следователю понадобилось? Не понимаю.

– К тому все шло, – глубокомысленно заметила теща и уселась за стол напротив зятя, придвинула к себе чашку. – Там все поймешь, у прокурора.

Каждое утро одно и то же. Головченко откинулся на спинку стула, вытянул под столом голое ноги и, сделав глоток из чашки с остывшим кофе, видимо, не допитым женой, сунул в рот сигарету. Приносишь домой деньги, работаешь, как проклятый, и что получаешь? Только тещины упреки. Клавдия Петровна пенсионер, жена Вера воспитательница детского сада, плюс двое детей, учатся в младшей школе. Ясно, теще плевать, где работает её зять, поет в кабаке или гайки точит на заводе, ей нужно лишь выместить на Головченко свое раздражение. А раздражена Клавдия Петровна все двадцать четыре часа в сутки. И спроси, на что раздражена? Сама не знает. А крайний всегда зять, потому что днями сидит дома, потому что он рядом.

Головченко приоткрыл форточку, стряхнул пепел в цветочный горшок. Странно другое: и Верочка начала зло посмеиваться над способом, каким муж зарабатывает деньги. Она-то, умный человек, должна понимать, Головченко каждый вечер выходит на эстраду в прокуренном ресторанном зале, поет для пьющих и жующих людей, вовсе не для своего удовольствия, только ради денег, а, в конечном счете, ради детей, ради их будущего. Возможно, Вере кажется, что муж не честен с ней, что он ведет двойную жизнь, якшается со всякими растленными типами, карточными шулерами и сутенерами, поддерживает связи с женщинами легкого поведения? Ресторан в её представлении не увеселительное заведение – это средоточие разврата, прибежище падших, морально опустившихся личностей. Вера ревнует его к работе, а теща подливает масла в огонь ревности. Головченко с ненавистью посмотрел на Клавдию Петровну, пившую чай из блюдца.

Телефон снова разразился громким звоном. Головченко, покосившись на тещу, сказал в трубку «але».

– Виталий Семенович? – приятный баритончик доносился откуда-то издалека, возможно, из другого города.

– Он самый, – Головченко крепче прижал трубку к уху. – Слушаю вас.

– Это вас беспокоят по поручению Марьясова. Владимир Андреевич хотел бы увидеться с вами. Это по поводу работы. Насколько я знаю, он решил вам что-то предложить. Разговор сугубо личный, конфиденциальный, так что никого из родственников или знакомых лучше о нем не информировать. Вы меня понимаете?

– Как же, как же, понимаю, – Головченко заволновался и даже привстал со стула. – Очень даже понимаю.

– Тогда через час подъезжайте к автобусной остановке перед кинотеатром «Зенит», мы вас там подберем. Успеете?

– Конечно, успею.

– На работу срочно вызывают, – положив трубку, Головченко повернулся к теще и сказал первое, что пришло в голову. – Каждый квартал требуют от меня обновления репертуара. Специальная комиссия проверяет, чтобы я, так сказать, обновлялся. Ну, чтобы не стоял на месте. Понимаете?

– Еще как понимаю, – Клавдия Петровна улыбнулась змеиной улыбкой.

Наверняка донесет Вере, что её муж поговорил по телефону с какой-то женщиной, наверное, очередной ресторанной потаскушкой и умчался из дома ни свет ни заря. К любовнице умчался. К кому же еще? Придется объясняться с женой. А может, сказать теще правду? Сказать, что самый влиятельный в их городе человек вызывает его, Головченко, к себе, вернее, не вызывает, просит приехать, как старого друга уделить ему немного внимания. Но Марьясов наказал никому не сообщать об их встрече, ни знакомым, ни родным. Его слово закон, значит, правды сказать нельзя. Пока нельзя. Но сегодня вечером из этого уже не нужно будет делать секрета.

– Ладно, мне нужно идти, – он хотел уже встать из-за стола.

– Иди, иди, путайся со шлюхами, – теща осуждающе покачала головой. – После тебя в доме дезинфекцию делать надо.

– Вы знаете, кто мне только что звонил? – Головченко не встал, напротив, он плотнее уселся на стуле. – Это от Марьясова. Слышали о таком? Самый большой человек в этом паршивом городишке. Он предлагает мне по дружбе новую работу. И сейчас я еду к нему.

– Как же, станет с таким как ты Марьясов дружбу водить, – Клавдия Петровна посмотрела на зятя внимательно.

– Можете верить, можете не верить, но только что мне звонили от Марьясова, сейчас я еду прямо к нему, – Головченко для пущей убедительности шлепнул по столу ладонью. – И эту теперешнее место я через него получил. А вот теперь у него для меня новое предложение. Бог даст, может, в Москву переедем.