Анна Малышева - Задержи дыхание (сборник) Страница 29

Он заставил меня уйти с работы. Купил вино, хотя сам совершенно не пил. Принес цветы, алые розы, чудесные, целую охапку. И как бы я была счастлива, если бы не его глаза! Он смотрел сквозь меня, сквозь все вообще, как будто этот мир не имел для него никакой ценности. И, съев первый кусок жаркого, вдруг вскочил из-за стола и убежал к себе в комнату. Мы уже переехали в двухкомнатную квартиру, с помощью его заработков удалось разменять прежнюю халупу…

– Да что с тобой? – спросила я, входя вслед за ним и присаживаясь на край постели.

Он лежал, уткнувшись в книгу, и едва повернул голову.

– Ничего, мама. Работа.

Он в последнее время говорил резко, будто экономил на словах.

– Так есть у тебя кто-то на примете, или я ошиблась?

Я говорила ласково, как только могла. Мой мальчик, моя надежда, моя гордость! Он достиг всего, на что я только могла рассчитывать. И я бы сказала ему: остановись! Но не была уверена, что он меня послушается. Ему была нужна жена, это я теперь понимала отчетливо. А мне нужны были внуки.

– На примете? – Он повернул голову, и я сразу встала, как будто мне кто-то приказал. Но хуже приказа были его безумные глаза и кривая улыбка, изуродовавшая милое, почти девичье лицо. – Да разве я могу себе такое позволить? Чтобы лет через пять она оказалась прикованной к дебилу, который только и способен на то, чтобы истекать слюнями и ходить под себя?! А ты…

Его глаза опустели, как будто он сознательно вышвырнул из них все мысли, чтобы я не могла их прочесть.

– Ты теперь не пропадешь, – жестким, незнакомым голосом закончил он. – Кредитная карточка на столе, рядом с цветами.

И снова уткнулся в книгу.

В институте меня считают чудаком, я знаю. Никаких пьянок, интриг, никакого флирта – только наука. И мои книги, за которые меня почему-то очень любят студенты. Есть даже поклонники. Приносят на подпись. На маминой карточке уже весьма приличная сумма.

Мама заметно притихла с тех пор, как ушла с работы. Я не хотел, чтобы она там оставалась, хотя бы потому, что где-то в больничном парке все еще стоит синяя деревянная беседка. И какой-нибудь сумасшедший из благонадежных так же обкашивает вокруг нее траву долгими летними днями. Ему что – у него время есть, от завтрака до обеда. А вот мое время очень дорого стоит, дороже, чем у любого другого человека, потому что я знаю, как его мало. И каждый раз, смыкая воспаленные от бессонницы веки, я вспоминаю тот разговор, хотя бы минуту-другую. И это все, что я могу себе позволить в плане развлечений.

Думаю устроиться еще на одну работу. Меня ценят и есть предложения. А сон можно сократить. Все равно вскоре высплюсь как следует. В подгузнике и под капельницей. И тогда я отдохну, и забуду все. И ее забуду.

Он пугает меня! Он почти не спит, не разговаривает со мной, даже слова перестал произносить полностью, как будто не хочет тратить на это времени. Ему двадцать восемь. Он доктор наук, его монографии очень высоко ценятся, книги приобрели поклонников, и в одной рецензии (а я их собираю и храню в папке) его сравнили с Хорхе Луисом Борхесом. Я такого автора не читала, но была польщена. Все так, все хорошо, и на моей карточке уже такой солидный счет, что я решилась съездить отдохнуть в Испанию.

От чего отдыхать, спросите? От него. От этих глаз, которые меня уничтожают, я видеть их не в силах.

В них ужас. Но и это не самое худшее. Хуже, когда в них нет вообще ничего.

А если я совершила ошибку?! Может, не нужно было ничего говорить?

Когда она вернулась с курорта, в кабинете сына разрывался телефон. Ее никто не встретил, впрочем, она и не ждала этого. Сын почти перестал бывать дома, разрываясь между несколькими кафедрами, где преподавал, конференциями и экспедициями. Она взяла трубку и услышала истеричный женский голос.

Звонили из института, где он когда-то учился, а теперь вел научный семинар. С ним случился глубокий обморок, упал во время лекции и его не удалось привести в себя. Вызвали «скорую», студенты столпились вокруг, некоторые девушки, тайно влюбленные в этого тихого, миловидного, молодого доктора наук, вытирали слезы и с ужасом смотрели на его застывшее, будто замороженное лицо.

Мать бросилась в институт, но сына уже не застала. Его увезли в больницу. Она поехала туда на такси, но спешила, как выяснилось, зря. Ее не пропустили дальше регистратуры.

Она узнала диагноз только через день.

Кома.

Он дышал, сердце билось, почки работали, но мозг бездействовал. И когда делали энцефалограмму, врач несколько раз проверял, не открепились ли датчики. И ей сказали, что он может прожить так еще долго.

Меня больше нет.

Что, как, почему?! Да это просто невозможно! Он не видит, не слышит, не думает, питается через уколы, испражняется, и все! Мой сын, моя надежда, мой мальчик! Я должна, должна помочь, хотя они говорят, что он не слышит, и я тоже не дура, знаю, что такие ничего не понимают, это просто организм, который будет жить, пока не сгниет от пролежней, потому что уход всегда плохой, даже если его оплачиваешь и таскаешь конфеты, знаю я этих санитарок, сама была медсестрой и помню… Нет!

Я приведу к нему врача, который делал ему в пятнадцать лет энцефалограмму! Пусть скажет все! Пусть поклянется! Это ведь неправда!

Меня больше нет.

Тринадцать лет назад медсестра, которая работала у нас в отделении интенсивной терапии, во время обеденного перерыва подошла ко мне и со смущенной улыбкой попросила немного помочь. У нас были хорошие отношения. Я жалел и ценил эту скромную работящую женщину, которая все силы тратила на то, чтобы поднять единственного сына. Она сказала, что у мальчика большие способности, но совершенно отсутствует внутренняя дисциплина. Он безалаберный, не ценит своего времени, не думает о будущем. Нужно как-то его подстегнуть.

Идея пришла в голову ей, не мне. Я бы на такое не решился, хотя мы, врачи, порой шутим цинично. Договорились, что она приведет ко мне парня, а я изображу, что результаты неутешительны, напугаю его как следует, чтобы тот взялся за ум. Которого у него (как мы ему скажем) скоро не будет.

А когда парню исполнится тридцать и он чего-то добьется, говорила та сестра, она сделает ему подарок на день рождения. Скажет, что диагноз был фальшивым, и теперь, когда он научился ценить свое время, можно никуда не торопиться. И это будет ему уроком.

Аппарат даже не был подключен, я для вида распечатал первое попавшееся исследование. Так что не могу сказать, виновен ли я в том, что случилось, или парень был изначально болен. Сейчас уже не могу, потому что вымысел стал реальностью, и концов не найти.

А ведь мы могли ему это внушить.

Меня больше нет.

Я привела врача. Он говорил с ним. Ничего! Ничего! Они говорят, у моего сына бездействует мозг. Ровная линия, потом легкий всплеск активности, и снова пусто. Да ведь он был совершенно здоров! Он и до тридцати не дожил, он…

Он жив еще!

Меня больше нет.

В палате отчетливо пахло бедой. Это был запах испачканного памперса, лекарств, вонь тела, которое живет лишь по инерции и только потому, что за ним ухаживают.

Старый знакомый, врач из больницы, где она прежде работала, уже ушел. Напоследок он даже не попрощался, и лицо у него было такое, что она съежилась, как будто он все еще был ее начальником. Женщина подошла к постели сына, сжала его исхудавшую, прохладную руку. Тот лежал, открыв глаза, но в них лучше было не смотреть.

– Я солгала!

Плакать она уже не могла. Ее квартира была забита цветами, которые присылали с его прежних работ, приходили незнакомые люди, выражали соболезнования… Одна молодая женщина постоянно звонила и спрашивала, как это случилось, где он лежит, нужны ли деньги, ее муж человек состоятельный… И главное, он когда-нибудь о ней говорил? Но мать отвечала, что нет, никогда.

– Я солгала, слышишь? – Она склонилась к застывшему, все более уходящему в себя лицу, похожему на слабо улыбающуюся архаическую маску. – Ты никогда не был болен! С тобой было все в порядке! Я хотела только поторопить тебя, потому что, пойми, когда женщина одна и у нее на руках ребенок со способностями, а он ленится, и помочь некому, и…

Меня больше нет.

– Сонный час, – равнодушно сказала медсестра, вкатывавшая в палату капельницу на штативе. Ее грубое лицо не выражало ровно ничего, как у большинства людей, ухаживающих за безответными «овощами».

– У него навсегда сонный час, – тихо ответила мать, отнимая руку от постели. – Пусть отдохнет. Я принесла вам конфеты…

Она вдруг поймала себя на том, что заискивает перед этой дебелой бабой, и узнала свой приниженный тон. Так когда-то говорили и с ней, оставляя на ее безучастных руках оцепеневшие и все же родные тела. И ей совали что-то родители, супруги, дети, чтобы за пациентами ухаживали получше. Не больно укололи, вовремя перевернули, помыли. И эти жалкие, порою купленные на последние копейки взятки раздавались впустую. Ведь такой пациент не мог ни на что пожаловаться, а ей не хотелось тратить на уход за полумертвым телом те душевные силы, ту теплоту, которую она пыталась сберечь для сына. И когда она возвращалась домой, а ее мальчик жадно поедал конфеты, последним, о чем она думала, был пациент в палате.