Ирина Лобусова - Без суда и следствия Страница 29

Кто вообще имеет право влиять на мою жизнь? Я ненавижу тупые понятия «право», «зависимость», «надо», «должен», потому что ненавижу бессмысленную неопределенность! Я не хочу жить по правилам, по которым живет большинство. Не хочу плевать на собственную жизнь! Но еще — не хочу и бороться за нее. Потому что изначально я пришел в этот мир не как человек борьбы. Я не умею бороться. Чем лезть в драку, я предпочитаю отойти в сторону. Мне противны лоснящиеся морды тех, кто считает, что много знают о жизни и за свое готовы перегрызть глотку. Эти пять букв — «жизнь» — напоминают мне истерзанную ветошку, разрываемую всеми кому не лень, чтобы лоскутьями оправдать собственное ничтожество или свои ошибки. Как вообще можно что-то знать, если твое неприглядное украшение — башка — забито всем, чем угодно, кроме истины, и ты не хочешь ничего знать, понимать, видеть! Наверное, ты думаешь, что я болен манией величия или что я знаю истину. Ни то, ни другое. Я хочу только догадаться, интуитивно приблизиться к ней…

Как можно вдолбить понятие света брошенным в темноту? Тот, кто утверждает господство света во тьме, — тот мерзавец… Быть таким я не хочу… Если толпу бросают в хлев, разве получается что-то иное, кроме свиней? И разве на помойке растет трава? В навозе иногда растут только цветы. Бывает, очень красивые… Видишь, выходит замкнутый круг. Это — конвейер, по краям которого стоят уже сошедшие с него и бешено смеются над теми, кто приближается к ним, ржут с пеной у рта, чтобы потесниться чуть позже и дать место новоприбывшим. Каждый с рождения обречен пройти этот конвейер. И выходит замкнутый круг — направление истины вдоль окружности. А я не хочу быть еще одним звеном в этой цепи. И не буду — ты меня понимаешь?! И еще, я пришел к выводу, что отсутствие сопротивления — самое лучшее из всех сопротивлений. Может, я и не стану великим художником (потому что я недостаточно талантлив, я и сам знаю, и еще потому, что не хочу за это платить), я просто хочу жить спокойно. Делать только то, что хочу. Например, найти близкого человека, который мог бы решить за меня все проблемы. А я буду делать только то, что хочу, не считаясь ни с кем.

Огненные блики сквозь щели в печке отражались на стенах. Мне стало трудно дышать — от одного вида Андрея, а не от смысла произносимых им слов. Я ничего не слышала и не видела. Я не хотела ничего понимать. Он был рядом — и это стало для меня главным. Все же остальное… Тогда я думала: как мало значат в этом мире какие-то слова.

Я вгляделась в него пристальней и поняла, что должна показать, как много значит для меня его откровенность. Я сказала:

— Хочешь я стану решением всех твоих проблем?

Он засмеялся — один звук его голоса значит для меня больше всех объятий и поцелуев…

— Конечно, хочу!

Огненные чертики заплясали в его глазах, и таким же серьезным тоном, как говорил раньше, он произнес:

— Я тебя хочу!

 Часть II 

Глава 1

Суд назначили на 15 сентября. Сообщение об этом появилось во всех газетах.

Что должен испытывать нормальный человек при виде тюрьмы? Страх? Интерес? Жгучее любопытство? Радость, что его там нет? Я не чувствовала ничего потому, что уже не была нормальным человеком. Когда плотная металлическая дверь пропускного пункта захлопнулась за мной, я ощутила только тягучую, нудную боль, словно от незажившего ожога. Я вступила на каменные плиты двора. Сторожевая вышка была сходна по цвету с колючей проволокой забора на фоне ясного утреннего неба. И, насмехаясь надо мной, над моей жизнью, над всем проклятым и потерянным миром, в этот теплый осенний день ярко светило солнце. И солнечный свет блестел в решетчатом окне.

Когда я ступила на каменные плиты двора следственного изолятора, я слышала стук своих каблуков и скрежет двери, захлопнувшейся за мной. Наваждение, бред — я смотрела на серость каменных плит, на вышку, на здание с решетками на окнах, к которому шла в сопровождении двоих тюремных конвоиров и тусклой тюремной фигуры в штатском, и чувствовала себя на экскурсии. Я не понимала, где нахожусь, куда иду, что могу там увидеть. Или это было лишь отупение, восстановление нервных клеток после изматывающей душу боли?

Накануне вечером позвонил Ивицын.

— Завтра, 12 сентября, вам разрешено свидание с мужем в СИЗО № 1 с 10 до 11 утра.

Потом позвонил Роберт, сказал, что все знает, потому как свидание это он сам устроил, значит, с меня причитается, и еще он меня подвезет, в полдесятого будет ждать на машине у моего дома. Роберта внутрь тюрьмы не впустили, только меня одну.

Накануне я проплакала всю ночь. Не ложась спать, я ходила по комнатам, чтобы прикасаться к вещам, к которым когда-то прикасался Андрей, чтобы вызвать его образ — до рези в глазах. Ходила по комнатам и плакала. Я не люблю слез. Неизвестность еще хуже горя. Что я могла увидеть в лице Андрея в стенах тюрьмы? Что будут значить несколько слов, которые мы успеем сказать друг другу?

Последний раз я видела Андрея больше месяца назад. Где-то в глубине души еще жила я, веселая, молодая, красивая. Словно маска античного лицедея: с одной стороны лицо плачет, с другой — смеется. Я, одинокая, измученная, заранее надела траур. Я носила траур по человеку, которого еще не успели убить. По человеку, одной ногой стоящему в могиле. Эту боль я не могла разделить ни с кем. С самого начала следствия я не видела Андрея. Его увезли еще до того, как мне удалось понять всю сущность кошмара… Я слышала версии преступлений из уст прокуратуры и милиции, уголовного розыска и собственной сестры, семьи моей и семейства Андрея, бывших коллег по работе, телевидения, радио, газет, толпы — миллиарды обезличенных голосов, заглушающих друг друга. Я не слышала только одного голоса и одной версии — Андрея. Я даже не знала — господи, как я могла это знать! — что думает он по поводу того, в чем его обвиняют. Мне приходилось умножать собственную боль во сто крат, и получалась только сотая часть кошмара, в котором находился Андрей. Я была много наслышана об ужасах, творящихся в тюрьме, и я боялась, во что там могли превратить Андрея… Он никогда не был сильным человеком. Мой муж всегда был слабым.

А в начале июля мы с Андреем даже не любили друг друга… Если бы можно было что-то вернуть назад… Андрей был героем трагедии, главным действующим лицом, заранее отошедшим на второй план. Он ни на секунду не исчезал из моих мыслей — я думала о нем постоянно. Он все время был рядом — и я любила его таким. Время прошло. Завтра мне предстояло увидеть Андрея в предпоследний раз в моей жизни. Я проплакала всю ночь напролет. А утром, промыв красные, воспаленные глаза водой, я заколола волосы и вышла из дома.

— Вы прекрасно выглядите сегодня, — сказал Роберт.

Я оставила его слова без ответа.

На пропускном пункте СИЗО меня встречала мрачная тюремная личность в потертом костюмчике, со смазанным личиком и тусклыми глазками — типичный канцелярский слизняк. Все-таки я оставалась высокой особой, и, очевидно, сохраняя уважение к моей бывшей звездности, даже свидание в тюрьме с мужем мне устроили как-то особо. Серая личность, прихватив двух конвоиров (очевидно, чтоб я не убежала), провела меня внутрь тюрьмы. Мы прошли двор, вымощенный гулким камнем (во дворе, кроме нескольких часовых, никого не было), потом меня провели в четырехэтажное серое здание с решетчатыми окнами, расположенное в глубине двора. Железная дверь отворилась со скрипом, выматывающим мои больные нервы, и мы стали подниматься по лестнице. На каждом пролете была масса дверей, и на всех — запоры (наверное, весом в тонну), каждая железяка издавала скрип, словно в фильмах ужасов. До сих пор при слове «тюрьма» в памяти моей возникают лишь колоссальные железные запоры. Железо, скрип, глухой стон несмазанных дверей (неужели эта тюрьма была такой старой?) — и ничего больше. Наконец мы вошли в светлый коридор с обычными дверями (в пролетах лестниц я видела двери камер). Очевидно, этим коридором начиналась административная часть, располагавшаяся на последнем этаже. Меня завели в одну из комнат в самом конце коридора. Решетка на окне пропускала слабый свет. Стены были темными (серыми, по-моему). Посередине — стол с двумя стульями, стоящими друг против друга. На дверях — всевозможные засовы, замки. На потолке — не зажженная люминесцентная лампа. Кроме стола и стульев, в комнате ничего не было.

— Подождите здесь, — сказала серая личность, — сейчас его приведут. Но должен вас предупредить, чтов вашем распоряжении только полчаса. Так распорядилось начальство.

И вышел. В комнате остался один охранник, он встал у двери. Я поняла, что, кроме охраны моего супруга (это чтоб я не унесла его в сумке — глупая шутка, юмор висельницы), в его обязанности входило также дословное прослушивание нашего разговора. Я подошла к окну — в него были видны клочок неба и плиты двора. Мой страж щурился на свет. У меня пересохли губы. Чтобы не видеть физиономии охранника, вновь принялась смотреть в окно. В воздухе растворялись минуты. Я обернулась.