Всеволод Иванов - Голубые пески Страница 29

А через час вернулся собрал при свете спички, осколки и в мешке принес домой. Мешок, перевязанный бичевкой, спрятал в чемодан. Чемодан же швырнул в кладовую. Накрылся тулупом и заснул на диване.

В спальне тихо - так горит свеча - плакала Олимпиада.

XVII.

Матрос Егорко Топошин принес бумажку от Павлодарского Укома об исключении из партии с.-д. большевиков, комиссара Василия Запуса.

Бумажку приняла Олимпиада, а Запус лежал в кабинете и стрелял в стену из револьвера. Вместо мишени на гвоздик он прикреплял найденные в письменном столе Кирилл Михеича порнографические открытки. Прострелянные открытки валялись по полу. От каждого выстрела покрывались они пылью, щебнем.

- В себя не запустит? - спросил Егорко.

Олимпиада молчаливо посмотрела в пол.

Егорко, словно нарочно раскачиваясь, пошел:

- Парень опытнай, опустошит патронташ и уедет. Не жизнь, а орлянка... Ракообразные!

XVIII.

Расстреляв патроны, Запус не уехал.

Запус обошел комнаты. Для того, чтобы обойти, узнать и запомнить на всю жизнь четыре комнаты, нужна неделя; если делать это быстро - четыре дня. Запусу для чего торопиться? Он запомнил ясно: где, какая и почему стоит мебель, где оцарапаны стены - человеком или кошкой. Отчего в зале замерзает, настегивая синий лед, окно. Как нужно ходить, когда злишься и как - когда сыт: в одном случае мебель попадает под ноги, в другом она бежит мимо.

Запус обошел ограду. В холодной пимокатной спал Поликарпыч. Запус сыграл с ним в карты и обыграл. Старик молчал и почему-то все посматривал на его руки.

- Кирилла Михеича выпустили, - сообщил Запус.

Старик закашлял, замахал руками:

- Не надо мне его... пущай не приходит... ничего я не перепрятывал!

Запус не стал расспрашивать и согласился быстро:

- Смолчу.

- Ты гони... гони его!.. какие они бережители!..

- Выгнать мне теперь ничего не стоит.

- Разве так берегут!.. так?

Запус скоро ушел от него. В пимокатной пахло плохо. "Умрет, - подумал Запус: - чего-нибудь отслужить хочет"...

Хотел сказать Олимпиаде и забыл.

Инструктор из Омска тов. Бритько уехал.

В ограду (из степи должно быть) забегали лохматые мордой, тощие собаки. Запус долго смотрел, как скреблись они на помойке и когда он махал рукой, они далеко отпрыгивали. Тогда он жалел: "растранжирил патроны".

Сугробы подымались выше заборов. В шинели становилось холодно. Олимпиада принесла толстое пальто на сером меху.

- Артюшкино?

- Зачем тебе знать?

- Надену не потому, что от твоего мужа, а потому, что бежавший буржуй. Он мне на пароход контребуцию не приносил? Вместо...

В шубе было тепло. Он положил в карманы руки и стал говорить протяжно:

- Через десять лет революции, Олимпиада, люди в России будут говорить другим языком, чем сейчас. Как газеты... У меня много времени и я привыкаю философствовать... Они будут воевать, а я научусь говорить, как профессор...

Олимпиада заговорила об Упарткоме. Запуса вспоминают часто и дело его будет пересмотрено в Омске. Уныло отозвался:

- До пересмотров им!.. Они буржуев ловят. Газеты принесла?

Он унес газеты. Читать их не стал, а взял нож и обрезал бобровый воротник у шубы. Достал в кухне сала, вымазал воротник и отнес на помойку. Тощие собаки рыча и скребя снег вцепились. Прибежал Поликарпыч и, размахивая поленом, отнял огрызки воротника.

- Берегешь! - крикнул Запус.

- Грабитель!.. Во-ор!..

Старик махал поленом.

Ночью Запус зажег фонарь, взял лом и пошел по пригонам, по амбарам, погребам. Стучал ломом в мерзлую землю, откидывал лом и высоко кричал Поликарпычу:

- Здесь?

Поликарпыч стоял позади его, заложив руки за спину. Лицо у него было сонное, в седых бровях торчала сероватая шерсть. Он кашлял, егозил лицом и притворно смеялся:

- И чо затеял!

- Найду! Клад ваш найду, - кричал Запус.

Уже совсем светало. Поликарпыч засыпал стоя, просыпаясь от звяканья брошенного лома. А не уходил. Запус с силой вбил лом и сказал:

- Здесь, старик!

Поликарпыч отступил, шоркнул пим о пим.

- Копай, посмотрю.

- Через пятьдесят лет, батя, все твои спрятанные сокровища ни чорта ни потянут. Через пятьдесят лет у каждого автомобиль, моторная лодка и прожектор. Сейчас же с этим барахлом распростись. Во имя будущего... Возможно ведь: их этого я бабе какой-нибудь штаны теплые выдам, а она нам Аристотеля родит... в благодарность. Прямая выгода мне потрудиться.

- Вот и копай.

- Тебе прямая выгода после этого умереть. Не уберег и вались колбаской! Преимущество социальных катастроф состоит в уничтожении быстрейшем и вернейшем, всякой дряни и нечисти.

Он внезапно откинул прочь топор. Поднимая лом, сказал, отходя:

- Брошу. Не верю я в клады и не к чему их! Я сколько кладов выкопал, а еще ни одного не пропил. Прямая выгода мне - не копать... пулю в самое сердце чтоб, и на сороковом разе не промахнуться, пули так пускать - тоже клад большой... а говорят не надо, миноги!

Он вышел и со свистом швырнул лом в помойную яму. Воя побежали в снега тощие псы.

Поликарпыч выровнял изрубленную, изломанную землю. Закидал соломой изорванное место. Пошел:

- Балда-а!.. Всю ночь...

Запус говорил с Олимпиадой. Запус говорил с ней о муже ее, о ее любовниках.

Как всегда - она не любила мужа и любовников у нее не было. Она умела тихо и прекрасно лгать. Запус говорил:

- Я начну скоро говорить стихами... На фронте я умел материться лучше всех. Зачем тебе мои матерки, когда ты не веришь, что я мог убивать людей? Убивать научиться, так же легко, как и материться! Революция полюбила детей... Почему у тебя не было ребенка?

- Он не хотел...

Она не всегда говорила одно и то же. Она иногда путалась. Запус не поправлял ее. Запус лежал на диване. Олимпиада ходила в валенках и когда ложилась рядом, долго не могла согреться. У ней были свои обиды, маленькие, женские, она любила их повторять, обиды, причиненные мужем и теми другими, с которыми - "она ничего не имела"...

Запус думал. Запус скоро привык слушать ее и думать о другом. Казаки, например. Станицы в песках, берега Иртыша, тощие глины и камни. Сначала у станиц мчались по бакчам, топтали арбузы, а потом по улицам топтали казачьи головы. Длинные трещащие фургоны в степи - это уже бегство к новоселам. У новоселов мазанки, как на Украйне, и дома у немцев, как в Германии. Запус все это миновал в треске пулеметов, в скрипе и вое фургонов и в пыльном топоте коней. Здесь Запус начинал думать о собаках бегут они тощие, облепленные снегом, длинными вереницами по улицам. Зеленоватые тени уносят ветер из-под лап. А они бегут, бегут, заполняют улицы.

- Мечтатели насыщаются созерцанием... - прочитал он в отрывном календаре. Календарь сжег.

Рано утром Олимпиада кипятила кофе (из овса). Запус пил. Олимпиада шла на службу в Уком.

Снега подымались выше постройки Кирилла Михеича. На заносимые кирпичи стройки смотрел Запус злорадно.

XIX.

Примечателен был этот день потому:

Хотя такие же голубовато-розовые снега нажимали на город, хотя также ушла Олимпиада - разве голубовато-розовые были у нее губы и особенно упруги руки, обнявшие на ненадолго шею (ей не нравились длинные поцелуи), - но, просыпаясь, Запус ощутил: медвянно натужились жилы. Он сжал кулак и познал ("это" долго сбиралось из пылинок, так сбирается вихрь), что он, Василий Запус, необходим и весел миру, утверждается в звании необходимости человеческой любви, которую брал так обильно во все дни и которой как-будто нет сейчас. Он вновь ощутил радость и, поеживаясь, пробежал в кухню.

Он забыл умыться. Он поднял полотенце. Холст был грязен и груб, и это даже обрадовало его. Он торопливо подумал об Олимпиаде: розовой теплотой огустело сердце. Он подумал еще (все это продолжалось недолго: мысли и перекрещивающиеся с ними струи теплоты) и вдруг бросился в кабинет. Перекувыркнулся на диване, ударил каблуками в стену и закричал:

- Возьму вас, стервы, возьму!..

Здесь пришел Егорко Топошин.

Был на нем полушубок из козьего меха и длинные, выше колен, валенки. Матросскую шапочку он перевязал шарфом, чтоб закрыть уши.

- Спишь?

- Сплю, - ответил Запус: - за вас отсыпаюсь.

- У нас, браток, Перу и Мексика. От такой жизни кила в мозгах...

Он пощупал лежавший на столе наган.

- Патроны высадил?

- Подсыпь.

- Могем. Душа - дым?

- Живу.

- Думал: урвешь. Тут снег выше неба. Она?

- Все.

- Крой. Ночь сегодня пуста?

- Как бумага.

- Угу!

- Куда?

- Облава.

Топошин закурил, сдернул шарф. Уши у него были маленькие и розовые. Запус захохотал.

- Чего? Над нами?

- Так! Вспомнил.

- Угу! Над нами зря. Народу, коммуны мало. Своих скребу. Идешь?

- Сейчас?

- Зайду. "Подсудимый, слово принадлежит вам. Слушаю, господин прокурор"...

Полновесно харкнув, он ушел.

Запус, покусывая щепочку, вышел (зимой чуть ли не впервые) на улицу.

Базар занесло снегом. Мальчишки батожками играли в глызки.