Командировка - Яроцкий Борис Михайлович Страница 29

Это батько нынешнего мэра мог за серьезную провинность и на Колыму отправить, поближе к золоту. Слава богу, что Россия объявила себя свободной от Украины. По вине России Украина без Колымы осталась. Это вроде и неплохо. Но куда девать зэков? В зоне их кормить нечем, да и работы нет. Еще недавно они стояли за токарными станками, обтачивали корпуса артиллерийских снарядов. Тогда не хватало людей, а заказов было уйма.

Больной ждал. Рувим Тулович очутился перед трудным выбором: или нарушить клятву Гиппократа (в который раз!), или же лишиться телевизора.

— Ладно! Поц недобитый. Подставляй задницу.

Рувим Тулович загнал ему дозу.

— Ну?

Парнишка словно засветился: наркотик начал действовать.

«А что если этот сволочонок обманул?» — пришла в голову настораживающая мысль. Ему, как никому другому, известно, что самые искусные вруны — наркоманы и алкоголики.

— Телевизор в баке с помоями.

Рувим Туловнч бросился на кухню. Точно! Паршивцы утопили телевизор в остатки перлового супа. Помои забирают по утрам, отвозят в пригородное подсобное хозяйство. Там у них свои хлопцы.

А ведь искали и на кухне! Сам Рувим Тулович несколько раз проходил мимо переполненного бака, от которого уже несло кислятиной. Телевизор был почти безнадежно испорчен. Зато — нашелся!

Несколько успокоенный, Рувим Тулович добрался домой уже в третьем часу ночи. В квартире, как и в больнице, было холодно. Он грелся, прижавшись к теплой спине жены.

Ему приснилась кибутца. И не брат Мося, а дядя Фима, обросший, как бомж, веселый и хмельной, звал его к себе. Дядя Фима давно покойник. Зачем он, мертвый, звал к себе живого?

Словно от удара тока, Рувим Тулович проснулся, не шевелясь, стал всматриваться в сумрачное пространство комнаты. Жена, крупная, дородная, сидела на кровати и с дрожью в голосе тихо скулила.

— Рувым, цэ до тэбэ… хлопци…

— Какие хлопцы?

— Воны… ось воны…

В квартиру вошли трое, открыли своим ключом. Все трое были примерно одного возраста — лет тридцати, мордатые, плечистые. По говору — местные, приднепровские. Омоновцы не омоновцы. Но и не шантрапа.

— Куда делся больной из пятой палаты? — спросили строго.

— Его забрали.

— Кто?

— Друзья.

Отвечал Рувим Тулович уже стоя посреди комнаты в теплом нательном белье. Паркетный пол студил босые ноги. В прихожей горел свет. Догадался: его зажгли пришельцы.

— Кто забрал? — повторили вопрос.

— Депутат Богович.

— Кто с ней был?

— Председатель Союза офицеров.

— Майор Спис?

— Да.

— Вам передали препарат, который вы должны были вводить больному Ковалю?

— Передали.

— Почему не вводили?

— Я не знаю, что это за препарат.

— Это не ваше дело. Вы проигнорировали наш приказ. — При этих словах говоривший достал серую таблетку, похожую на чечевичное зерно. Протянул Рувиму Туловичу. — Положите под язык.

— Нет!

Врачу заломили руки, в рот затолкали таблетку, заставили разжевать, и врач тут же повалился на пол. Потом занялись женщиной. Она была в оцепенении, послушно открыла рот, но в последний миг успела произнести:

— Богдане, мий чоловик тэбэ ликував…

В полдень город узнал, что главврач Паперный и его жена внезапно скончались от инфаркта.

Говорили: виной был телевизор. Но какое отношение к телевизору имела жена Паперного, объяснение не находили.

Глава 20

О смерти Рувима Туловича и его жены Иван Григорьевич узнал лишь на следующий день, когда с работы вернулась Анастасия Карповна.

Вчера его, все еще немощного, она сорвала с больничной койки, и он даже не успел сказать Рувиму Туловичу, чтобы тот передал телевизор в мэрию. Уже в машине Михаил заверил, что главврач обязательно передаст, он чужого не присвоит, не тот это человек. Неслучайно жители Прикордонного, уважая его как врача, показывают на него пальцем: ну разве это еврей?

Не знали его друзья, говоря о телевизоре, что телевизора уже нет — сперли. А если бы знали, не удивились: в городе исчезает все, что плохо лежит. И все, что плохо лежало, требовало усиленной охраны.

Видимо, в этой связи заговорили о местном хлебозаводе. Еще лет десять назад на этом хлебозаводе было два сторожа и восемь сторожевых собак, сейчас — двадцать восемь сторожей и две собаки: собак стало нечем кормить, а безработных офицеров и прапорщиков — больше, чем достаточно, особенно из конвойных войск. Если им не поручить что-либо сторожить, они займутся разбойничьим промыслом. Так что пусть лучше нюхают горячие булочки, чем взрывают сейфы коммерческих банков.

В ожидании Анастасии Карповны Иван Григорьевич целый день томился в одиночестве. И когда в прихожей щелкнул замок, и хозяйка стала снимать пальто, жилец подал голос:

— Как хорошо, что ты пришла! Я уже по тебе соскучился.

Эти слова старого друга были ей как бальзам на сердце. Она прошла в зал, включила верхний свет. Гость, а отныне и желанный постоялец, смотрел телевизор. Киев опять отмечал очередной праздник: День сельского хозяйства. Передавали концерт, посвященный селянам.

— Что-то наша нэнька часто в загуле, — не без иронии заметил Иван Григорьевич.

— А чем еще заниматься? — на вопрос вопросом ответила хозяйка. — Экономика, сам знаешь… Считай, каждый десятый указ об учреждении новых праздников. Одних державных уже около полсотни. Некоторые отмечаются два-три дня подряд. А День незалежности, в частности, в этом году растянули на целую неделю. Вот и рыщем по странам с протянутой рукой.

Как бы в подтверждение ее слов Иван Григорьевич вспомнил:

— Выступал президент. Делился впечатлениями о поездке в Америку. Хвалился, что с американским президентом они друзья до гроба. И почему-то ни к селу ни к городу сказал, что в экономике Украины спада больше нет.

— Президент сказал правду, — подтвердила Анастасия Карповна. — Спад был, когда заводы работали… Я еще вчера хотела тебя предупредить: не смотри в этот «ящик», иначе свихнешься. Только и слышишь: экономика, рынок, стабильность, а рыночной стала разве что идеология. Уж если кто и говорит нам правду, так это синоптики.

С ней нельзя было не согласиться, но верить не хотелось, что и его родной сын так же врет, как и все, кто появляется на экране.

Они житейски беседовали, а телевизор уже перегрелся, гудел. Сквозь гул прорывались отдельные слова, которые с трудом можно было понять.

— Может, выключим? — предложила Анастасия Карповна. — Сообразим ужин. Вчера Зоя кабана зарезала. Передала свежины и колбасы домашней.

— Зоя — твоя подруга?

— Племянница. Мишина сестра. Нас она поддерживает своим приусадебным хозяйством, а мы ее ребятишек по мере возможности обучаем и одеваем. Словом, родственный союз рабочих и крестьян. Это если Мишу считать рабочим. Ну а я по роду занятий и по духу — интеллигенция. Как и ты.

Иван Григорьевич пристально взглянул на свою школьную подругу: на что намекает? Что не поменяла цвет? Да и внешне мало изменилась. Только вот седина… Что ж, седеют все, но душой стареют слабые духом.

Анастасия Карповна к душевно слабым себя не относила. Спустя минуту она уже колдовала у плиты. В зал сочился аппетитный запах свежей домашней колбасы. На родине последний раз он лакомился домашней колбасой, когда был студентом, приезжал к родителям в Усолье. Потом, уже за океаном, когда в каком-либо кафе улавливал подобные запахи, мысленно переносился не в Усолье, а на Украину, где из родни уже никого не осталось: брат нашел себе могилу в водах Атлантики, недалеко от Ньюфаундленда, отец и мать покоились на гарнизонном кладбище в суровой земле Сибири.

В те, свои последние каникулы, он запомнил маленькую с низкими потолками квартиру в блочной пятиэтажке рядом с полковой ТЭЧ. Примерно такая квартира была у них и на Украине. В Прикордонном они жили на третьем этаже, окна выходили на восток — на металлургический завод. Он четко представлял себе всегда тщательно выбритого отца с пышными черными усами, вечно озабоченного своим терапевтическим отделением. Представлял маму, ее мягкую стеснительную улыбку и радостно устремленные глаза: она безмерно гордилась своими обоими сыновьями, особенно младшим. Друзья и знакомые ей говорили: «Ваш Ваня не по годам умен». Она скромно отвечала: «Лишь бы его ум был на пользу людям».