Неле Нойхаус - Ненавистная фрау Страница 3

— Трупные пятна? — перебила его Пия.

— Они исчезают при надавливании. — Гном все еще злился. — Смерть наступила не более суток назад. Полагаю, она скончалась вчера, между восемью и одиннадцатью часами вечера.

— Есть ли признаки, указывающие на причастность к делу иных лиц? — вмешался Боденштайн.

— Нет, — покачал головой гном. — Все говорит о суициде. И это не в первый раз. Люди постоянно бросаются с этой башни.

Шёнинг самодовольно хмыкнул.

Боденштайн задержал взгляд на лице погибшей и попытался представить, как она выглядела при жизни. Ее кожа была тонкой, как фарфор. Высокие скулы, изящный нос. Даже насильственная смерть не смогла испортить великолепной симметрии ее лица. Он склонился ниже. В пупке погибшей был пирсинг, а выше — татуировка в виде дельфина. Пия сидела на корточках и разглядывала туфлю на левой ноге женщины.

— Маноло Бланик[4], — констатировала она. — У нее был эксклюзивный вкус. — Потом выпрямилась и обошла по траве вокруг тела.

— Что там? — спросил Боденштайн.

— Второй туфли нет.

— Вы позволите? — спросил один из мужчин из бюро ритуальных услуг. Представителей этой службы вызвал лейтенант полиции Шёнинг.

— Нет, — ответил Боденштайн и стал задумчиво разглядывать труп. — Куда делась туфля?

— Какая туфля? — резко спросил Шёнинг.

— На ней только одна, — заметила Пия. — Вряд ли она ходила здесь в одной туфле. А на башне ваши сотрудники ничего не нашли.

— Как она вообще сюда добралась? — добавил Боденштайн. — Десять часов назад было десять вечера, то есть довольно темно. Нет ли поблизости какого-нибудь припаркованного автомобиля, на котором она могла проехать через лес?

— Разумеется, — торжественно провозгласил Шёнинг, словно эта новость обосновывала его теорию самоубийства. — На парковке «Ам Ландсграбен» стоит кабриолет «Порше». Закрытый.

Боденштайн кивнул, затем повернулся к ожидающему полисмену:

— Все должны немедленно покинуть место происшествия. Шёнинг, распорядитесь проверить государственный номер «Порше», а вы, фрау Кирххоф, вызовите сотрудников отдела по обеспечению сохранности следов.

Шёнинг едва смог скрыть злобу. Пия взяла мобильник и вызвала бригаду, которая как раз завершила работу на месте обнаружения трупа Гарденбаха. Затем она вновь включилась в происходящее.

— Я напишу в свидетельстве о смерти, что причина смерти не установлена, — сообщил врач Боденштайну. — О’кей?

— Если вы придерживаетесь этой версии, тогда пишите, — с сарказмом ответил тот. — Или, думаете вы, женщина умерла естественной смертью?

Гном покраснел и фыркнул:

— Вы много о себе воображаете.

— Я не люблю работать с дилетантами, — резко возразил главный комиссар.

Пия едва сдержала ухмылку. Первое дело, которое она расследует, работая в провинции, явно не лишено развлекательного элемента.

Боденштайн достал из кармана пиджака две пары латексных перчаток, одну из которых протянул коллеге. Они опустились на колени рядом с трупом и начали осторожно просматривать содержимое карманов джинсов. Из заднего кармана Пия извлекла пачку денежных купюр и пару записок. Она передала деньги шефу и осторожно развернула бумажки.

— Квитанция с заправочной станции, — объявила она и подняла глаза. — Вчера в шестнадцать часов пятьдесят пять минут она была еще жива. Заправлялась на заправочной станции «Араль» на трассе А66 в направлении Висбадена. Кроме этого, купила три пачки сигарет, мороженое и «Ред Булл».

— А это ведь уже улика. — Боденштайн поднялся и сосчитал денежные купюры. — Пять тысяч евро! — удивился он. — Неплохо.

— Здесь у нас еще квитанция из химчистки в Бад-Зодене от двадцать третьего августа… — Пия проверила передние карманы. — …и ключ от автомобиля. — Она протянула шефу ключ с эмблемой «Порше».

— Я все меньше склонен думать, что это самоубийство, — сказал старший комиссар. — Если кто-то с пятью тысячами евро в кармане заливает полный бак бензина, покупает три пачки сигарет и сдает в чистку одежду, то у него явно нет намерения покончить с собой.

— Автомобиль с государственным номером МТК-IK 182, — объявил Шёнинг, — зарегистрирован на имя Изабель Керстнер. Проживает в Келькхайме, Фельдбергшграссе, сто двадцать восемь.

— Это она, — кивнул Боденштайн. — У нее ключ от «Порше» в кармане.

— Ну вот… — начал было Шёнинг, но Боденштайн не дал ему договорить.

— Мы сейчас едем туда, — заявил он. — Кроме того, я позвоню дежурному прокурору. На всякий случай надо сделать вскрытие трупа.

Сообщение о самоубийстве Гарденбаха стало главной новостью всех радиостанций. На пресс-конференции директор уголовной полиции Нирхоф сообщил лишь тот факт, что, по имеющейся на данный момент информации о расследовании, Гарденбах покончил с собой. Но, как и ожидал Боденштайн, средства массовой информации немедленно пустились в самые дикие спекуляции.

Дом номер сто двадцать восемь на Фельдберг-штрассе в Келькхайме оказался строгим зданием пятидесятых годов, которому пристройкой эркера и зимнего сада попытались придать некую индивидуальность. На крытой автостоянке находились только два контейнера для мусора и горный велосипед. Палисадник, окруженный живой изгородью из дикорастущей туи, выглядел заросшим. Газон давно не стригли, и на цветочных клумбах густо разросся сорняк. Возле двери в дом стояло несколько пар обуви и прислоненный к стене детский велосипед. Боденштайн и Пия вышли из машины и остановились перед деревянными воротами с облупившейся белой краской. «Доктор Михаэль Керстнер» — гласила надпись на бронзовой табличке рядом со звонком. Боденштайн вынул почту из почтового ящика. Целая пачка писем и газет «Келькхаймер Цайтунг». Это свидетельствовало о том, что как минимум накануне почту никто не забирал. Уже во второй раз за этот день ему предстояло выполнить печальную миссию: без всякого предупреждения огорошить ничего не подозревающих людей страшной новостью.

— Это надо пережить. — Оливер решительно нажал кнопку звонка. Из дома не донеслось ни единого звука. Так же, как и после второго, и после третьего звонка.

— Вы напрасно звоните, — заставил обоих обернуться чей-то голос. — Никого нет дома.

В соседнем палисаднике, аккуратном и тщательно ухоженном, стояла пожилая женщина с редкими седыми волосами и морщинистым лицом Кобольда[5]. В ее глазах в равной степени читались любопытство и недоверие. Она протиснулась через неплотные ветви изгороди и неодобрительно покачала головой, увидев сорняки и мусор.

— Их никогда не бывает дома, этих Керстнеров, — проворчала она. — Господин доктор уезжает ранним утром, а возвращается часто за полночь. Мой муж Карл Хайнц говорил, что с такой женщиной, как эта, все это долго не протянется. Так и вышло, не правда ли? С тех пор как она с девочкой уехала, господин доктор вообще не появляется дома. Вот так. Срам какой!

— Когда уехала фрау Керстнер? — Пия без труда перешла на гессенский диалект, и Боденштайн сдержал насмешливую ухмылку.

— Точно сказать не могу. — Старуха нагнулась, чтобы выдернуть сорняк у своих ног. — Этой часто не бывало дома целыми днями. Господин доктор больше заботился о ребенке, чем она.

Стало очевидно, на чьей стороне симпатии соседки.

— Она голая загорала на террасе, если не занималась своей лошадью или не веселилась на какой-нибудь вечеринке. — Фрау презрительно фыркнула. — А бедный муж горбатился на нее день и ночь.

— Вы не знаете, где мы сейчас можем найти господина доктора Керстнера? — вежливо поинтересовался Боденштайн.

— В клинике. Он всегда там. Такой старательный милый мужчина этот господин доктор… — начала соседка новую тираду, которую Боденштайн быстро оборвал.

— В клинике? — удивленно переспросил он.

— Да, в ветеринарной клинике для лошадей. Наверху, в Руппертсхайне. Доктор Керстнер — ветеринар. — Похоже, женщина хотела спросить, кто такие вообще эти двое визитеров, воскресным утром наводящие справки о соседях, но Боденштайн и его коллега уже направлялись к автомобилю.

— Зачем он вам, собственно говоря, нужен? — все-таки крикнула соседка, но ответа не получила.

Боденштайн ехал через Фишбах, чтобы в третий раз за это утро оказаться в Руппертсхайне. Он думал о Козиме. К нему опять вернулось хорошо знакомое чувство одиночества, а вместе с ним и неодолимое желание, чтобы в один прекрасный день она потеряла интерес к этим утомительным приключениям. Но он скорее прикусил бы себе язык, чем попросил бы ее отказаться от киноэкспедиций, поскольку слишком хорошо знал: Козима обожает свою работу и растворяется в ней без остатка. Тем не менее ему становится все тяжелее неделями ждать ее возвращения.