Евгений Сухов - Лошадиная доза Страница 3

— Прости меня, Господи!

Мария оставалась бесстрастной, делала то, что приказывал муж. Бездумно и машинально. Лампадка в красном углу едва освещала образ Божией Матери с Младенцем: лик Его был неразличим и темен. Еще более неясным был лик Николая Угодника в святительских одеждах и с приподнятой правой рукой, пальцы коей были сложены в двоеперстие. Видны были только его высокий лоб, собранный в морщины, и глаза, смотрящие на молящихся с великой печалью и укором…

Во втором часу ночи Комаров потряс за плечо уснувшую возле детей Марию:

— Все, выходим.

Женщина молча поднялась, повязала цветастый старый платок, отчего ее землистое длинное лицо сделалось совсем узким, и пошла за мужем. Они прошли в кладовку, вынесли мешок с телом во двор и положили его в пролетку меж сиденьем кучера и пассажирским. Кобыла, так и стоявшая не распряженной, почуяв покойника, дернулась и повела мордой.

— Тише, Авоська, тише, — негромко произнес Комаров и похлопал кобылу по крупу. Затем открыл ворота, вывел Авоську, закрыл их и приказал Марии:

— Садись!

Женщина села на мягкое сиденье боком, стараясь не касаться ногами мешка с трупом. Василий Иванович уселся на извозчичье место, и они поехали…

Мария стала ездить с мужем сравнительно недавно. Комаров брал ее с собой не за тем, чтобы она помогала ему избавляться от трупа (силенка у него еще имелась), а по причине меньшей подозрительности. Одно дело, ежели извозчик едет один и везет какой-то большой мешок неизвестно с чем (его и в краже можно заподозрить, а то и — не приведи Господь — в избавлении от трупа), и совсем другое дело, ежели он везет припозднившегося седока, да еще женского полу. А мешок в ногах, так это так, ее пожитки. К примеру, он ее на новую квартиру перевозит, поскольку женщина вообще из города в деревню уезжает на постоянное проживание. Почему ночью едет? А чтобы уже к утру в нужное место поспеть. Да мало ли каких причин еще можно напридумывать. Главное, с женщиной-седоком подозрений меньше. И наука уже имелась: этой зимой был весьма неприятный случай, который мог для Василия выйти боком. А ежели сказать откровенно, так он мог попросту попасться…

Повез как-то Василий Иванович такой вот мешок до бывшего имения графа Орлова, чтобы там, значит, труп в сугробе прикопать. И везти-то совсем недалече. Но только полквартала проехал, как вдруг услышал:

— Стой! — Милицейский будто из-под земли вырос. — Чего везешь?

— А ты сам пощупай, — осклабился Комаров.

Видя, что кучер нисколько не испугался, милицейский пощупал мешок и, ничего не сказав… отпустил его. Василий Иванович заметил за собой, что совсем не испытал страха. А ведь все могло закончиться ох как худо…

До Москвы-реки добрались, проехав два квартала по Ризположенскому переулку, миновав широкую Калужскую и въехав в Титовский проезд. Минуя здания Первой и Второй градских больниц, в которых ни в одном из окон не было света, доехали до Нескучной набережной, что еще год назад прозывалась Александринской, выбрали место покруче и побезлюднее и свалили с пролетки мешок с телом Семена в Москву-реку. Тем же путем поехали обратно. Мария уныло молчала. Комаров, освободившись от тягостной ноши, легонько посвистывал, предвкушая выпивку и закусь.

Вернувшись домой, он распряг лошадь, поставил ее в стойло, сыпанул ей овса не жалеючи (заслужила!), после чего они с безмолвной Марией, кое-как успокоившей грудничка, пили водку и закусывали при неясном свете керосиновой лампы. Комаров называл Марию «моя католическая пани», щипал ее за ляжки и мелко смеялся. Он был в благостном расположении духа, пил помногу и часто, несколько раз принимался было затянуть негромко песню про «славное море, священный Байкал», да память наотрез отказывала выдавать нужные слова, а потому песня так и не заладилась…

Он уснул прямо за столом. Мария поднялась, прикрутила фитиль лампы и, пошатываясь, пошла к детям.

Комарову и в самом деле приходилось убивать. И совсем не на войне, где истреблять врага положено по уставу, одинаково как и паникеров, и предателей, а в мирное время…

Впервые это случилось поздней весной двадцать первого года, когда Комаров еще работал казенным ломовым извозчиком в транспортном отделе Центрэвака НКВД. Не иначе как бес его тогда попутал. И еще плакат:

«ОЧИСТИМ МОСКВУ ОТ МИРОЕДОВ И СПЕКУЛЯНТОВ»

Он висел точно над центральным входом бывшей Нечаевской богадельни, ставшей впоследствии чем-то вроде приюта для больных, слепых и увечных воинов-красногвардейцев.

Однажды Василий Комаров привез в этот приют, по приказанию начальника Чрезвычайной комиссии товарища Эйдука и согласно распоряжению Народного комиссариата социального обеспечения, два больших мешка деревянных протезов и поначалу даже не обратил особого внимания на плакат. Его содержание вспомнилось, когда он привез на Смоленский рынок отрез шинельного сукна, который ловко спер со склада Норкомсобеса, предусмотрительно запрятав его в мешок с конским навозом. Подворовывать Комарову приходилось и прежде, когда он работал грузчиком на одном из военных складов в Витебске. «А что? Все воруют, а я что — рыжий, что ли?»

Брал Василий на военном складе все больше по мелочи, чтоб не шибко бросалось в глаза. Потом сбывал краденое на местном базаре. Выручки хватало только на водку да на закусь к ней. Маловато, конечно, да курочка по зернышку клюет, а сыта бывает…

До поры до времени воровство сходило ему с рук. Однако аппетит, как сказывают, приходит во время еды. В девятьсот двенадцатом году Василий Иванович Комаров, будучи тогда еще Василием Терентьевичем Петровым, попался-таки на краже большого куля мануфактуры. Запираться на следствии было бессмысленно, поскольку взят он был с поличным, поэтому вину он свою признал и выказал полное и чистосердечное раскаяние. Правда, для Комарова его раскаяние состояло в том, что его поймали, а не в том, что он воровал, однако суд безоговорочное признание вины и раскаяние учел и присудил ему год содержания в исправительном арестантском отделении…

На отрез шинельного сукна покупатель на Смоленском рынке нашелся сразу. Это был чернявый мужик лет тридцати, вертлявый и шустрый. Немного поторговавшись и сбив малость цену, он купил у Комарова отрез и, уже собираясь уходить, поинтересовался:

— А не будет у тебя еще такого сукна?

— Есть, — неожиданно для себя ответил Комаров.

— И сколь? — заинтересованно спросил чернявый, мгновенно передумав уходить.

— Еще пять таких отрезов дома лежат, — сказал Комаров и посмотрел чернявому в глаза.

— Они что, тоже навозом воняют? — беззлобно усмехнулся тот.

— А ты что, понюхать хочешь? — усмехнулся в ответ Василий.

— Ну, понюхать не понюхать, а посмотреть не мешало бы, — изрек чернявый и выжидающе глянул на него. — Авось сторгуемся… Отрезы-то у тебя где схоронены?

— Да дома.

— Так можно глянуть-то?

— Отчего же нельзя, можно, — сказал Комаров. И добавил: — А коли приглянется, купишь, что ль?

— Может, и куплю.

— А деньги-то есть? — покосился на него Василий. — А то запросто так показывать каждому мануфактуру мне нет никакого интересу.

— Есть, есть, — заверил его чернявый и для убедительности похлопал себя по карману штанов. — Поехали давай, — уселся он на подводу.

— А поехали, — согласился Комаров.

Покуда добирались до Шаболовки, перекинулись парой фраз. А потом Василий как бы невзначай спросил:

— А зачем тебе столько сукна шинельного понадобилось? Шинели будешь шить на продажу?

— Не, шинели шить не буду, — засмеялся чернявый.

— А на кой тогда тебе столько сукна?

— Да я на деревню сукно это свезу, там на зерно обменяю или муку. С мануфактурой нынче в деревнях полный швах, так что зерна или муки деревенские за нее не пожалеют, сполна отвалят. А потом обратно поеду. В Москву. Здесь за зерно или муку много денег да разного добра выручить можно. Много больше, нежели за твое сукно. Так что, дядя, серьезная может получиться выгода…

Вот тут-то и вспомнился ломовому извозчику Василию Комарову висевший плакат, что он мельком видел над колонным входом в бывшую Нечаевскую богадельню, призывающий очищать Москву от мироедов и спекулянтов. А кто на поверку этот самый чернявый? Самый что ни на есть мироед и отъявленный спекулянт. «Ишь, какое дело удумал: здесь он покупает сукно подешевле, везет его в деревню, там его дорого продает за зерно или муку, и это везет обратно в Москву. Где опять же задорого продает за деньги или товар. Двойная выгода! Хитрозадый какой, мать его, растак! Такие вот и жируют, когда трудящиеся пролетарии спины гнут да от голода пухнут», — думал Комаров, безо всякого сомнения отождествив себя с трудящимися пролетариями.

Некий смутный план у него зародился уже на Смоленском рынке, когда чернявый принялся расспрашивать про сукно. Но после его откровения план приобрел уже отчетливые очертания. Страха Василий не испытывал, он вообще был не из робкого десятка, было лишь опасение: а получится ли сделать так, чтобы все было шито-крыто?