Чингиз Абдуллаев - Твой смертный грех Страница 3

А я донашивал их одежду под насмешки своих школьных товарищей, которые всегда понимали, что эта одежда досталась мне от моих старших братьев. Когда я пошел в первый класс, Раис был уже в шестом, а Равиль – в пятом. Можете себе представить, какая это разница в школе? Никогда не забуду, как Леша Вихров где-то в третьем или четвертом классе пошутил, что у меня брюки в заплатках, оставшихся от моих старших братьев. Все так надо мной смеялись, а я готов был провалиться сквозь землю. Мне было ужасно стыдно. Сам не знаю почему, но стыдно. Хотя, если подумать, нет ничего обидного – носить одежду, оставшуюся от своих старших братьев. Но мне так хотелось в детстве надеть наконец что-нибудь свое, новое, в котором никто в школе не видел моих старших братьев. И тогда появилась тетя Лиза, подарившая мне новый шерстяной джемпер. Хотя я подозреваю, что она покупала его для кого-то из моих старших братьев, но мальчики после шестого класса начинают быстро расти, и джемпер мог подойти только мне.

Ночью я три раза вскакивал с кровати, чтобы посмотреть на свой новый джемпер, висевший в шкафу. Он был двухцветный, сзади желтоватый, а спереди коричневый, и застегивался на светлые пуговицы. Никогда в жизни я больше так не радовался новой одежде. Для меня джемпер был лучше смокинга или фрака от самого известного портного. Утром, дрожа от возбуждения, я надел его и пошел в школу. Мне было только одиннадцать лет.

Вы уже догадываетесь, что именно произошло? Правильно догадываетесь. Тот же Леша стал первым меня высмеивать, спрашивая, когда этот джемпер носили мои старшие братья, под дружный хохот остальных ребят. Никто не поверил, что это новая вещь, которую я первый раз надел сегодня утром. Все закончилось тем, что я полез в драку с Лешей и порвал свой джемпер в двух местах. Мать молча закатила мне пощечину и села его штопать, а я забился в угол и проплакал до вечера. Когда пришел отец, я ждал порки, но он только посмотрел на меня, что-то буркнул и вышел из комнаты. Наверное, понял, как сильно я переживал. С того дня я целых два года ходил в заштопанном джемпере.

Должен признаться, что иметь двух старших братьев, да еще таких откровенных хулиганов, как мои, было достаточно комфортно. В школе их все знали, и у меня практически не было никаких проблем, пока я учился в младших классах. Когда однажды какой-то второгодник собрался меня обидеть, тут же появились оба моих брата и быстро объяснили придурку, как именно ему не стоит поступать. Но так было примерно до седьмого класса, пока мне не исполнилось четырнадцать. Я был щуплым, худощавым подростком маленького роста, который внезапно лишился поддержки своих старших братьев, ушедших в армию, и остался один. Вот тогда меня стали бить. И били достаточно больно. А заодно отнимали двадцать копеек, которые мать давала мне на бутерброды. Так продолжалось довольно долго. Наша школа находилась в рабочем районе, вокруг было много всякой шантрапы, и у меня практически не было шансов сохранять свои деньги в неприкосновенности. Все это мне довольно быстро надоело, и я записался в секцию бокса. Занимался с большим усердием, даже мои тренеры обращали внимание, как работаю на тренировках, вкладывая в свои удары столько злости и ненависти, словно уже заранее предвкушал, как именно буду расправляться со своими обидчиками.

Все так и получилось. Через год никто уже не решался отнимать мои деньги. Я дрался с таким отчаянием, с такой злой решимостью, что наши местные хулиганы потеряли всякий интерес к моим двадцати копейкам; глупо было нападать на бешеного драчуна, каким я стал в свои пятнадцать лет. Пока однажды сам не осознал, что мне нравится это дикое состояние драки, это упоение в бою, когда можно бить ненавистное лицо и не получать отпора. Едва почувствовав свою силу, я неожиданно понял, что теперь сам могу отнимать двадцать копеек у других ребят. И вместе с Лешей Вихровым и Кераем Хасановым, моими одноклассниками, мы сколотили довольно дружную банду, которая занималась отъемом мелочи у младшеклассников. Никто не хотел с нами связываться. Леша был нашим мозгом и наводчиком, он всегда чувствовал, у кого из ребят могут быть деньги, а Керай – настоящий амбал, неповоротливый, но сильный. Правда, в драках он бывал не столь ловок и надежен, но об этом знали только очень близкие друзья. А вот я был главным драчуном в компании. Это прекрасное состояние драки нравилось мне все больше и больше, особенно когда силы были равные. Драться с младшеклассниками оказалось довольно неприятно, такое ощущение, что мучаешь котенка или щенка. Хотя Вихрову доставляли удовольствие именно подобные садистские издевательства над слабыми. А я любил драться с ребятами постарше, которые могли мне ответить, больно ударить, постоять за себя. Не знаю, может, я с детства был мазохистом, и мне даже нравилось, когда мне отвечали. Но, в конце концов, я ломал любого, даже более сильного соперника. Своим напором, своей дерзостью, своей отвагой. Как говорили у нас в Уфе, я был мальчиком «с душком». А это самое главное в драке – никого и ничего не бояться.

Один раз нас даже забрали в милицию и сообщили об этом родителям. Мать дала мне еще одну пощечину и пообещала все рассказать отцу. Я понимал, что меня ждет довольно сильная порка, и был уже внутренне готов к этому. Но в тот вечер отец плохо себя почувствовал, ему вызвали врача и увезли в больницу. Говорили, что у него серьезные проблемы с сердцем. Так я избежал заслуженной порки.

Отец умер через два месяца. Я к тому времени учился уже в девятом классе. Ему было только пятьдесят пять лет. Он был начальником цеха и почти всю свою сознательную жизнь проработал на большом заводе. Люди говорили, что его все уважали, хотя и не очень любили. Он был сухим, мрачным, неразговорчивым человеком. Они вообще мало разговаривали с матерью, даже когда оставались вдвоем на кухне или в спальной, и почти никуда вместе не ходили. Я не могу вспомнить ни одного случая, когда мой отец что-нибудь рассказывал детям или жене о своей работе. И когда он вообще открыто смеялся. У нас была небольшая трехкомнатная квартира, и входить в спальную родителей нам категорически запрещалось. В другой комнате была детская, где стояли три кровати, а третья комната была нашей столовой.

Когда отец умер, стало трудно. Старшие братья служили в армии, а я еще учился в школе. Забыл сказать, что наша мать работала в библиотеке рядовым библиотекарем, и теперь приходилось выживать на ее зарплату и ждать, пока вернутся мои старшие братья из армии. А на дворе был уже восемьдесят седьмой год. Мне исполнилось шестнадцать, и мы уже начали ощущать трудности, с которыми немного позже столкнулась вся страна. Мясо, масло, даже сахар стали выдавать по талонам. Потом исчезла и водка, ставшая невероятным дефицитом.

Через три месяца после смерти отца мы получили похоронку на старшего брата. Его убили в Афганистане, и вместо него нам привезли запаянный, закрытый цинковый гроб. Мы даже не узнали, что именно лежит там, внутри. Мать очень сильно переживала, много плакала. Я всегда подозревал, что она по-особенному относилась к своему старшему сыну. Средний брат вернулся еще через несколько месяцев и сразу устроился на завод, где раньше работал отец. Но к этому времени в стране все уже начало разваливаться.

В восемьдесят девятом я окончил школу и меня почти сразу призвали в армию. Я попал в Азербайджан, который тогда еще входил в состав единой страны. Всех, кто призывался вместе со мной из Уфы, отправили служить либо в Германию, либо куда-то в Прибалтику, а меня – в Азербайджан. Я к этому времени уже был кандидатом в мастера спорта по боксу, вот и стал служить в спецназе, хотя мусульман старались не отправлять туда, так как там как раз в это время начался конфликт между армянами и азербайджанцами.

В Карабахе мы и стояли между враждующими общинами. Тогда в Москве не придумали ничего лучше, как создать в Нагорном Карабахе Особый комитет под управлением Вольского, большого партийного функционера, присланного из Москвы. Если честно, то его не любили ни азербайджанцы, ни армяне. Он воспринимался как типичный наместник Центра, присланный сюда в качестве своеобразного прокуратора. Ну а мы соответственно были его преторианской гвардией. Только не удивляйтесь, что я знаю про прокураторов и преторианскую гвардию. Не забывайте, что моя мама была библиотекарем, и в детстве я читал достаточно много книг. Фактически это было моим единственным занятием. А вот учился я плохо, с трудом окончил школу на тройки и даже не сделал попытки поступить в институт. Считал, что все равно не попаду.

Можете себе представить, чего только я не увидел за несколько месяцев, пока мы дислоцировались в Карабахе. Армянская община не доверяла официальному Баку, а азербайджанская община не доверяла местной власти в Степанакерте. Да еще и город потом переименовали так, как он назывался раньше, – Ханкенды. Наши офицеры, не особенно стесняясь, продавали оружие обеим сторонам – автоматы, пистолеты, патроны, даже гранаты. За хорошие деньги можно было взять на одну ночь бронетранспортер с солдатами и поехать пострелять «на охоту». Меня в ночные охоты не включали – знали, что я из Башкирии, и не привлекали к этим «забавам». Офицеры считали, что нужно давить азербайджанцев-мусульман, и выходили на охоту, радостно сообщая, что идут убивать «чернозадых». Хотя справедливости ради стоит сказать, что когда деньги платили азербайджанцы, то наши офицеры с такой же охотой выходили охотиться на «хачиков». Время было такое, когда все разваливалось и всем было на все наплевать. Если в стране нет твердой власти, если исчезает страх перед законом, все моральные категории уже просто не работают. Деньги становятся главным стимулом.