Евгений Сухов - Бросок на выстрел Страница 3

Однако не тут-то было…

Эти двое мужиков, Геннадий Хазин и Семен Прасолов, знающие местную легенду и, очевидно, неплохо приготовившиеся, в семьдесят девятом году всерьез занялись поисками стахеевского клада. У них даже имелся план пустыря, на котором была обозначена усадьба Ивана Стахеева со всеми ее постройками, в точности оказавшаяся под закатанным в землю мусором. Это обстоятельство их совершенно не смутило и не остановило. Они принялись рыть место, где, по плану, стоял дом Стахеева. Земля, спрессованная до плотности бетона, да еще вперемешку со щебнем, битым кирпичом, кусками бетона и обломками арматуры, поддавалась скверно, но они вгрызались в нее с упрямством горняков, рассчитывающих докопаться до угленосных толщ. Конечно, если бы у Хазина и Прасолова не было бы в этом деле интереса, им бы ни за что не сладить с таким неподатливым грунтом. Но ими двигали мощнейшие чувства, известные едва ли не со времен Адама, – жажда наживы и любопытство! Именно такая смесь заставляла авантюристов прошедших столетий и нынешних кладоискателей отправляться на поиски сокровищ за тысячи километров от родного дома, подчас безо всякой надежды на успех, или, напрягая пытливый, подчас гениальный ум, изобретать вечный двигатель. А вдруг все-таки получится!..

Наконец мужики-копатели добрались до стахеевских подвалов. Потолки их были сводчатые, выложенные крепкими кирпичами. И внешне строение выглядело как в кино, где непременно фигурировал какой-нибудь разрушенный замок или графские развалины.

Они обследовали весь подвал, но клада не отыскали. И когда уже не осталось никакой надежды, вдруг обнаружился то ли вход, то ли ниша, заложенная кирпичом. Они разобрали кирпичи, и там действительно оказался небольшой вход с тупиком, заканчивающийся капитальной стеной. У этой стены стояли несколько бочек, бок одной из них был расколот, а рядом лежала груда серебряных николаевских рублей…

Что было дальше, мужики уже не помнили. Последнее, что им удалось запомнить, так это шипение, похожее на то, какое издает баллончик с газом, когда его закачивают в сифон с водой, делая газированную воду.

А потом у них начались галлюцинации: из стены тупика, толщиной минимум в полметра, вышли лохматые чудища с рогами и стали дышать на них смрадом, скалясь и громко гогоча. Один из мужчин, Семен Прасолов, вообще, по его собственным словам, вышел из себя и стал наблюдать откуда-то сверху за самим собой и своим товарищем. А чудища все прибывали и прибывали, выходя из каменных стен подвала, будто состоящих из облаков. Геннадий Хазин бросился наутек, крича что-то неразборчивое и несвязное. Этот крик услышал Прасолов. На мгновение он пришел в себя, схватил горсть серебряных рублей, что лежали возле расколотой или рассохшейся бочки, и тоже кинулся бежать.

Когда он выбрался наверх, Хазина нигде не было. Геннадий так и не пришел домой. Пропал. Последними его, очевидно, видели рабочие из ближайших мастерских, расположившиеся на территории пустыря, чтобы в тиши и подалее от начальства выпить водочки и закусить ее килькой пряного посола. Они рассказывали потом пожилому следователю, что вел это дело, будто бы какой-то мужик с всклокоченными и стоймя стоявшими волосами (не иначе как от ужаса) с диким ревом вдруг выскочил буквально из-под земли и бросился бежать в их сторону. Когда он пробегал мимо них с высунутым языком, то приставил к вискам сжатые в кулаки ладони с выставленными вперед указательными пальцами, словно изображал рога. Этот ополоумевший мужик тотчас пропал, как если бы его не было вовсе. С тех пор Хазина никто больше не видел.

А Семен Прасолов пришел домой с дикими глазами, запорошенными кирпичной пылью волосами и с зажатым в кулаке серебряным рублем царской чеканки. Было похоже на то, что какая-то сила, находящаяся в стахеевском подвале и охранявшая клад гильдейного купца-лесоторговца, забирает ум искателей клада и одаривает их за это одним-единственным серебряным рублем.

Прасолов и правда лишился ума. Бессвязно рассказав домашним и соседям, что произошло с ним и Генкой Хазиным, он окончательно впал в беспамятство, перестал кого-либо узнавать и был отправлен в тот же Скорбный дом на Матросской Тишине, носивший название уже не Преображенского Желтого дома, а психиатрической клинической больницы № 3 имени Владимира Алексеевича Гиляровского.

В начале девяностых на Лесопильщиковом пустыре снова стали прокладывать коммуникации для какого-то нового строительства, однако распад Советского Союза и прочие прескверные события, происходившие в стране в тот период, не дали завершить это строительство. Оно было заморожено на неопределенный срок, что местные старожилы опять незамедлительно списали на Матренино проклятье.

Так и жил Лесопильщиков пустырь своей особой жизнью, отличной от жизни столичного города. Вокруг пустыря, или, как называли его некоторые журналисты, любящие покопаться в тайнах и пощекотать нервы своих читателей, «Лесопильщиковой аномальной зоны» и «Московского мистического треугольника», вырос забор. Но это, скорее всего, не пустырь отгородился от города, а город отмежевался от странного и ненужного ему места. Этот пустырь даже как бы не был Москвой, хотя входил в самый дальний конец Красносельского района и граничил с Басманным и Сокольническим районами. Он явно не желал принадлежать городу, выламывался из него, как некий чужеродный элемент, который существует сам по себе. «Московский мистический треугольник» был некой нежилой зоной в самом центре Москвы, в котором опасались останавливаться на ночлег даже бомжи. Сюда даже не свозили мусор, поскольку на пустырь не просто было проехать, равно как и пройти.

Вот на какую землю, невольно зябко поежившись, ступили мы со Степой…

А разросшийся бурьян и правда был местами по самую грудь. Ладно, что хоть к оврагам близ забора, которым Сокольнический мелькомбинат огородился от Лесопильщикова пустыря, вела тропинка. Справа и слева от нее бурьян был изрядно примят, казалось, что тут тащили что-то тяжелое. Я нес треногу, а Степа снимал на камеру происходящее с плеча. Все снимал: и как мы ехали сюда, свернув с улицы Русакова, и как добрались, и как вышли, и диковатую панораму пустыря, и наше бодрое шествие по тропинке. Признаться, аномального я ничего не чувствовал: стрелки часов не крутились в обратном направлении, шнурки на ботинках самопроизвольно не развязывались, камера у Степы работала исправно и не вырубалась сама по себе. Все как обычно… Правда, одно странное обстоятельство я все же заприметил: небо над пустырем как-то быстро менялось. Облака над ним проплывали не медленно, что неизменно в обычных условиях и едва заметно для глаза, а буквально проносились над головой, как бывает лишь в ускоренной съемке, словно хотели побыстрее миновать злополучное место.

А вот и сам овраг, начинавшийся возле железнодорожной ветки, что выходила с территории мелькомбината и вела в никуда – в заросли бурьяна и травы. Мы подошли к его краю, но на дне ничего не обнаружили. Спустившись в овраг, глубина которого не превышала полтора человеческих роста, пошли по его дну и скоро наткнулись на большой холщовый мешок. Он был прикрыт ветками, бурьяном и травой, выдернутыми из склонов. Крови под мешком не наблюдалось, и это говорило о том, что если в мешке труп, то убили его не здесь и даже не на пустыре, а в каком-то ином месте.

– Ты снял это? – спросил я Степу.

– Снял, – ответил оператор глуховатым голосом.

– Тогда сейчас снимай меня и следи за моими действиями, – приказал я и, подойдя к мешку, старательно очистил его от травы и ветвей.

Мешок в двух местах был замотан широким белым скотчем. Скорее всего, если в нем, конечно, находился труп, скотч шел по линии груди и ног. Верх мешка был завязан обычной веревкой. Поскольку на веревке и скотче могли оставаться отпечатки пальцев преступников, я не решился развязывать мешок и попросил у Степы ножик, который он всегда носил с собой. Оттянув холстину, сделал широкую прорезь примерно там, где должна была, по моему мнению, находиться голова, и когда растянул прорезанные края мешка, то отпрянул от неожиданности – одновременно и на меня, и сквозь меня смотрели глаза, в которых застыли ужас и боль. Потом я увидел лицо, сплошь в синяках и кровоподтеках. У трупа в нескольких местах была пробита голова. Надо полагать, человека, что перестал им быть и теперь находился в мешке, долго били чем-то тяжелым, пока не забили насмерть.

Я уступил место Степе, давая ему снять все, что увидел сам. Потом, когда он направил камеру на меня, встал на дно овражка рядом с трупом и, взяв в руки микрофон, набрал номер полиции:

– Але? Здравствуйте. Это полиция?

– Да, полиция. Слушаем вас, – отозвался мужской заинтересованный голос.