Анна Шахова - Прыжок в ледяное отчаяние Страница 3

— На «Метеорит-ТВ» она стала коммерческим директором шесть месяцев назад. Владелец сменил руководство и… Лучше спросить на канале, ей-Богу.

— Вы считаете, что жена находилась в тяжелейшей депрессии?

— Да. Теперь понимаю, что — да. А как еще все это объяснить?

— А что можете сказать об угрозах в ее адрес?

— Ну, «Я убью тебя» — такого, конечно, никто ей не говорил. Но в редакции ее не любили. Я имею в виду верхушку. С рядовыми сотрудниками как раз все складывалось хорошо. Вика, собственно, и отстаивала до некоторой степени их интересы. И интересы учредителя. — Сверчков потянулся к тумбочке, взял какой-то пузырек, вытряхнул таблетку на ладонь, взял ее губами и засосал, откинувшись на подушку.

— А что конкретно предшествовало трагедии? По часам, если можно.

— Я встал в половине восьмого. Так я привык. У меня обычный рабочий график — пятидневка. У нас с другом маленькая фирма по установке домофонов и простейшего видеонаблюдения.

— А почему в рабочий день вы с женой находились дома?

— Грипп. Два дня назад затемпературила Вика, но сегодня почувствовала силы поработать за компьютером. Ну, что еще? — Вдовец вдруг часто задышал, будто ему не хватало воздуха, но быстро «раздышался» и заговорил отрывисто:

— Готовил суп с утра, с фрикадельками. Немного прибрался. Посидел перед телевизором. Все было так тихо, так спокойно. — Сверчков вдруг скривился, его губы задрожали, и мужчина беззвучно заплакал. Епифанов молча ждал. Он знал, что, когда человек начинает плакать после оцепенения, это значит, первый шок проходит. Анатолий Сергеевич вытер ладонями лицо, как умылся, заговорил быстро и сухо:

— Она была все утро в кабинете. Звонила, писала письма по электронке, просматривала договоры, которые все, на ее взгляд, были липовыми. В час я позвал Вику обедать — она еще не хотела. Я один поел супа, покурил на лестнице и решил прилечь почитать. Уже был второй час. У нас звуконепроницаемая дверь в спальне — Вика очень чутко спит. Поэтому тут и окна, и дверь такие. Я заснул. И проснулся будто бы от толчка какого-то. Я ничего не слышал. Такое странное чувство. Страшное. Возможно, отголосок Викиного крика и был тем толчком. Она ведь кричала, так говорила та девушка на улице. — Мужчина сел на кровати, будто пытаясь что-то вспомнить. Что-то важное, ускользающее из памяти. — И я выбежал. И… балкон. Открыт. Я закричал — Вика, Вика, Вика… — Сверчков стал задыхаться, тянуть руки, на лице его появилось выражение ужаса, который он вновь остро переживал.

— Дальше я помню плохо. Выбежал на балкон, посмотрел вниз, но будто ничего не понял. Помню девушку в синей шапке. Вику не помню. Или не могу вспомнить. Как спустился вниз и что делал, тоже не помню. Видимо, кричал, раз вышли соседи.

— Успокойтесь, Анатолий Сергеевич. Довольно. Я думаю, вам необходимо заснуть. И врача я все же вызову.

Когда Епифанов вышел из спальни, его атаковал Валентин:

— Смотрите, что нашел ваш эксперт! — Брат погибшей схватил майора за рукав, потащил к балкону.

— Вот! За плинтус зацепилось несколько шелковых нитей!

Следователь вопрошающе уставился на эксперта Николая Сельванова, молодого тощего парня, похожего на куренка, — с тонюсенькой шеей и острым носом-клювиком. На этом сходство с глуповатой птицей заканчивалось. Сельванов принадлежал к разряду молодых, да ранних.

— Нити явно от халата погибшей. Возможно, ее тащили к балкону, она сопротивлялась, в момент борьбы упала, зацепилась халатом за стык в плинтусе. Кстати, за версию борьбы говорит и домашняя туфля. Одна, вы помните, была у балконной двери, а вторая — вот тут. — Эксперт прошел через комнату, похлопал по красному кожаному креслу. — Под креслом она лежала. Спрашивается, зачем самоубийце разбрасывать туфли? И потом: погибшая не оставила предсмертной записки. Не странно ли для такой… для такой сильной женщины?

Алексей Алексеевич пожал плечами:

— Она была в невменяемом состоянии, по всей видимости. Это показывает и Валентин Владимирович. Возможно, металась. Состояние аффекта. Непонятно только, что ее повергло в такое состояние?

— Да никакого аффекта не было! Что за бредятина! — завопил Валентин. — Да, она возбужденно говорила со мной по телефону, но Вика была в трезвой памяти и в полном здравии. Простуда не в счет. И я теперь вообще все понял! Пока Толька дрых, как всегда, после обеда, Вика пустила в квартиру убийцу. Потому что знала его, убийцу-то! Мне успела позвонить, почувствовав угрозу жизни. А тот ее толкнул с балкона! Инсценировал самоубийство.

— И никто ничего при этом не слышал? Криков, борьбы, падающих предметов? И почему она звонила вам, а не бросилась к мужу, в соседнюю комнату?

— А вот с этим вы и разбирайтесь! Может, убийца оглушил сестру, привязал или… Я не знаю что! Ищите! Действуйте! Не стойте с тупым видом!

— Успокойтесь, Валентин Владимирович. Следствие будет проведено со всем тщанием, но без никчемной суеты. — Епифанов тяжелым взглядом будто припечатал несчастного брата погибшей к креслу, в которое тот рухнул, вновь вцепившись с неистовством в свою рыжую шевелюру.

Сорокатрехлетний Александр Шатов с трудом приткнул свой сундукоподобный джип между двумя вмерзшими в сугроб легковушками. Невыносимо! Ну невыносимо парковаться зимой в центре Москвы! Три круга вокруг помпезного офисного здания, где располагалась радиокомпания «Счастливое радио», в очередной раз подвигли его к решению раз и навсегда отказаться от вождения машины в будни, по заваленному черными сугробами городу, где, кажется, в семьях уже не по две, а по четыре машины! Впрочем, раздражение унялось, едва он переступил порог делового центра: гранит, кадки с пальмами, гостеприимные лифты, поющие при открывании в терцию, флористические изыски-картины на лазоревых стенах. Четвертый этаж занимало «Счастливое радио». Шатов любил приходить сюда. «Лучший голос российского эфира» и красавец мужчина вел две программы, которые считал не работой в сущности, а приятным времяпрепровождением. Одну — коротенькую, записную, под названием «Авто на счастье», ему «собирала» редактор Верочка. Программа касалась новостей авторынка. В этой теме Александр слыл докой и потому подправлял явные несуразности Верочкиных «информашек», любовно пестовал фразы, вылущивая техническую заумь, и придавал текстам бо´льшую разговорность. Потом он в лихой манере все это зачитывал. Вторая программа выглядела посложнее. Изначально часовые «Письма о любви» прочили вести поднаторевшей в слезливом жанре Василисе Горенштейн — эфирный псевдоним Васса Золотова. Но ее интимного придыхания и так хватало с избытком на пространстве волн, отведенных станции, и потому послания влюбленных, любящих, покинутых, вступивших в брак и ищущих свою любовь, перемежающиеся песнями в «тему» (благо шлягеров о счастливой и несчастной любви человечество насочиняло в несметном количестве), зачитывал и комментировал добродушный Шатов. Поначалу он, как человек закрытый и неэкспрессивный, ежился от слезливых, нежных или, наоборот, гневных исповедей слушателей, которые могли и истерический фортель выкинуть в прямом эфире, но постепенно втянулся и наловчился тактично гасить эмоции рассказчиков. Впрочем, большинство слушателей ограничивались радостными пожеланиями счастья и заверениями в любви своей второй половине. «Передавайте привет…», «А что хотела бы услышать ваша суженая?..», «Давайте с удовольствием послушаем группу “Ля-ля”»… — словом, программа пролетала для Саши быстро и весело. До последнего времени…

С нового года все производные от слова «любовь» будто вязли у него на языке. Да просто рождали какую-то духовную изжогу! Он не мог на эту простую и понятную для него все двадцать лет супружества тему ни говорить, ни думать. И будто переоценивал с недоумением и болью не только слова, но и события, устои всей своей жизни. Шатов не признавал никаких сложностей, рефлексии и полутонов. Конечно, он не был законченным дуболомом, и его взгляды и пристрастия на протяжении этих двадцати лет претерпевали эволюцию. Это могло касаться всего, чего угодно, — политики, искусства, привычек, но только не жизненного пространства — вселенной под названием СЕМЬЯ. Без Люши и Котьки, жены и сына, он жизни не представлял. И теперь черной завистью завидовал школьному приятелю Леньке, которому всю жизнь, кроме душевного комфорта и покоя, ничего не было нужно. Поэтому он и не уживался ни с одной из своих жен. Очень хороших, но отчего-то всякий раз лишних. Вместе с детьми. Во всем этом Шатов видел лишь душевную неустроенность и эгоцентризм. Но теперь… Теперь он вообще не мог давать оценок ни людям, ни явлениям. Каких-то три месяца назад в его жизнь вошла Танечка и все перевернула вверх тормашками!

Придя в сентябре преподавать в Школу телевидения, Шатов сразу отметил эту статную шатенку с броским макияжем. Позже она рассказала, что «ужасная подводка» называется smoky-эффект. Очень модно. Впрочем, модная Танечка оказалась самой прилежной ученицей. Умненькая, непосредственная, реагирующая на каждое замечание преподавателя «как надо». Ее прозвали в группе Мисс на лету. Александр Михайлович без конца ставил Татьяну Земцову в пример за то, что она все схватывает моментально: работа над артикуляцией, умение импровизировать, редактирование «тассовок» — все у нее выходило ладно, быстро. За легкостью, смешливостью и нежным румянцем двадцатилетней студентки проглядывал стальной характер. Девочка приехала из Рыбинска в Москву делать карьеру. Тысячи раз Александр прокручивал эти воспоминания в голове. Дождь со снегом, ветрило, темень. Конец ноября. После занятий к боку его машины жалась фигурка в курточке.