Александр Юдин - Золотой Лингам Страница 3

Танька с опаской подошла к краю и посмотрела на бегущую внизу воду, явно рассчитывая узреть там кладбище автомобилей.

– А расстояние-то приличное, – заметила она и, глянув на Рузанова, добавила: – Если сверзнемся, дом останется без хозяина.

Пока они рассматривали мост, вокруг еще больше потемнело, воздух сгустился; наконец где-то совсем недалеко от них, прямо над рекой, небо раскололось, сверкнуло так ярко, что они на мгновение ослепли, тут же ударил, потрясая землю, могучий раскат грома и упали первые тяжелые, будто из расплавленного свинца, дождевые капли. Тревожно зашелестела листва, но порывы ветра были еще слабы, и гроза наползала медленно. Запахло озоном, и стало быстро свежеть.

– Вот если задержимся, точно рыб будем кормить, – подал голос Скорняков. – Сейчас ливанет, дорога размокнет и твою летнюю резину мигом облепит глиной, тогда на мост лучше и не соваться, враз сползем. Дайте-ка я сяду за руль, а вы лучше постойте на том берегу. В случае чего, будет кому передать весточку вдове.

Возразить никто не успел, потому что Димка тут же развернулся и побежал к машине. Едва Алексей с Татьяной перебрались на противоположный берег и отошли в сторонку, как он уже лихо вырулил на мост и через пару секунд оказался рядом с ними.

– Прочный еще мосток, зря мы его хаяли, – заявил он, вылезая из-за баранки.

Татьяна вновь заняла свое место водителя, и друзья тронулись дальше под усиленно накрапывающим дождем.

Черно-лиловые тучи почти полностью заволокли небо и нависали столь гнетуще низко, что, казалось, должны были задевать верхушки деревьев. Огненные змеи молний полыхали все чаще, все ярче, достигая уже, кажется, самой земли, а громовые раскаты были оглушительны, словно пушечная канонада. Но ехать приходилось медленно: проселочная дорога была изрыта глубокими колеями; видно, в распутицу на ней не раз кто-нибудь буксовал.

По обе стороны от дороги широко раскинулось бывшее колхозное поле, когда-то засеиваемое то рожью, то овсом, а теперь сплошь покрытое низкорослым кустарником и жидкой березовой порослью, переходящей в мелколесье.

Несмотря на небольшую скорость, машину ощутимо потряхивало на колдобинах. Желтая дорожная пыль, прибитая дождем, начинала превращаться в скользкую грязь.

Наконец справа вдали, в просвете между деревьями, завиднелись какие-то крыши. Это было Ногино.

Глава 2

НОГИНО

Когда-то в деревне было двенадцать изб – по шесть с каждой стороны улицы. Сейчас, разглядывая окрестности сквозь бегущие по лобовому стеклу дождевые струи, Алексей успел заметить, что первый двор слева являет собой пустырь, поросший репьем и крапивой, с торчащими кое-где обгоревшими останками строения; вместо еще одного дома по правой стороне кособочился лишь полуразваленный сруб с провалившейся крышей; зато по соседству с ним, на месте прежней избы, вырос добротный коттедж, с крытой оцинкованным железом мансардой.

Алексей полагал, что ключи от его будущей наследственной берлоги могли быть только у одного человека в деревне – Людмилы Тихоновны Развоевой, или, как ее все называли, – бабы Люды, поэтому попросил Гурьеву притормозить около колодезного журавля и заскочил во двор стоящего напротив дома. Дождь хлестал уже вовсю, и он, только раза два для приличия стукнув в окно, быстренько забежал под навес крыльца и принялся барабанить в дверь. Отзываться никто не торопился, и Алексей уже хотел войти в избу без особого приглашения, когда откуда-то со стороны огорода раздался дребезжащий старческий голос: «Иду! Иду!», и из-за угла показалась согбенная старушка в коричневой солдатской плащ-палатке. Проворно взобравшись на крылечко, она откинула с головы мокрый капюшон и выжидающе уставилась на Рузанова.

– Здрасть, баба Люда, – приветствовал он ее. – Не признали?

– Как не признать, нешто, думаешь, я вовсе из ума-то выжила? – ласково отвечала она. – Я уж намедни деду говорила: когда этот Лешка объявится? Бабку Прасковью уж и схоронить и помянуть успели, а тебя-то все нет и нет, все нет и нет… Ну, думаем, на девять-то дён непременно будет. Дак сегодня завтра тебя и ждали. А тут я с огорода и слышу – машина будто подъехала, так сразу и поняла, что ты.

Зайдя вслед за старухой в сени, Рузанов остановился:

– Баба Люда, вы мне сейчас дайте ключи от дома, а то меня там люди ждут в машине; а вечером я к вам загляну поговорить.

– Ключи-то? А чего бы им у меня лежать? Я б их запрятала, да, пожалуй, сама после искала. Они там, у двери, за вереей на гвоздике висят. Да ты, верно, и сам знаешь: бабка Прасковья их всегда за косяком оставляла, как в лес или еще куда надолго пойдет. А от горницы да бани – в столе, в ящике найдешь. Да вот что – курей я нынче у ней не кормила, дак ты им дай, а то мне все было недосуг… Хотя курей-то у ней всего пяток и остался… А ты не один, стало быть, приехал?

– Со знакомыми. Вечером забегу, – пообещал он, уже выскакивая из избы. Старуха еще что-то продолжала говорить ему вслед, но слова ее потерялись в сильном раскате грома.

Дом, где родились и жили несколько поколений рузановских предков, стоял в самом конце деревни. Прямо на задах его, за огородом, начинался пологий спуск к реке. На противоположной, левой, стороне улицы последний дом выдавался еще дальше, но в том месте река делала довольно крутой изгиб, так что все равно от Прасковьиной избы до воды было ближе.

Когда друзья подъехали к калитке палисадника, Алексей взглянул на часы – стрелки показывали двенадцать, но сплошная завеса дождя и сгустившийся сумрак, который смазал очертания домов, деревьев, заборов и лишь усугублялся частыми слепящими сполохами молний, превратили полдень в поздний вечер. Да и похолодало заметно. Эта августовская гроза совсем не походила на короткие летние грозы. Она скорее, была предвестницей подкрадывающейся осени с ее зябкими затяжными ливнями и промозглой сыростью.

Чтобы не мокнуть без толку под дождем всем, было решено, что Рузанов сначала сходит один, откроет дом, а тогда уж можно будет заняться переноской вещей и припасов. Алексей пробежал по скользким хлюпающим доскам, которыми была выложена ведущая через палисадник к крыльцу тропка, и, отыскав ключ там, где и говорила баба Люда – на гвоздике за косяком, – отпер дверь. Из сеней на него пахнуло сыростью и холодом даже большим, чем во дворе. Зайдя в избу, он первым делом зажег свет в комнате, на кухне и на мосту, а затем подошел к печке. Печь стояла открытая, на полу рядом с ней и на загнетке лежали колотые березовые поленья, поэтому Алексей решил немедленно ее затопить, чтобы поскорее нагреть выстуженную избу. Пока он возился с дровами и растопкой, в комнату ввалился Димка, увешанный сумками и пакетами.

– Холодрыга, – заявил он, – хоть прусаков морозь! Околеем мы тут, Леха. А как еще?

– Не околеем, сейчас я и вторую печку затоплю, – откликнулся Рузанов.

Скорняков огляделся и увидел пристроившуюся в углу комнаты маленькую чугунную печурку, типа буржуйки, железная труба которой, удерживаемая проволочными петлями на вбитых в потолок крюках, тянулась по верху через всю комнату и уходила в кирпичную кладку русской печи.

– Ага, понял. Тогда не отвлекайся, с сумками я сам справлюсь.

Вскоре Димка с Татьяной уже споро распаковывали и выставляли на стол продукты, бутылки и даже зачем-то прихваченные комплекты одноразовой пластмассовой посуды.

Рузанов в это время растопил и малую печку, так что скоро в избе стало заметно веселее. Усевшись за устроенный в красном углу под самой божницей большой стол со столешницей из выскобленных до бела дубовых досок, друзья первым делом помянули бабку Прасковью, потом выпили за благополучный приезд и за скорейшее завершение предстоящих Алексею хлопот с оформлением наследства, за улучшение погоды, за то, чтобы этот дом стоял еще триста лет и служил бы рузановским праправнукам (при этом все, в том числе и сам Алексей, как-то позабыли об отсутствии у тостуемого семьи), и, наконец, за возрождение деревни, неизбежную гибель городской цивилизации и неоскудение Лешкиного недюжинного литературного таланта. Таким образом, через некоторое время друзья совершенно согрелись и принялись за еду.

После обеда всех потянуло в сон. «Молодые» полезли на печь, бросив туда пару одеял и подушек. Рузанов попытался было тоже вздремнуть на топчане возле кухни, но его компаньоны вскоре завозились, с печи стало доноситься некое нечленораздельное бормотание и перешептывание, а затем все более громкие стоны. Поднявшись и подбросив дров в огонь, Алексей отыскал ключи от горницы и решил пока прогуляться и осмотреть свои владения; вышел из уже нагретого помещения на мост и тут же пожалел, что не накинул на себя что-нибудь потеплее ветровки, но возвращаться не стал.

Первым делом он отпер горницу. Видимо, многие годы она использовалась в качестве чулана: по стенам из серебристых, будто поседелых, бревен висела всякая мягкая рухлядь – старая одежда, несколько телогреек (одну из которых он тут же надел), какие-то неизвестные ему предметы деревенского быта; вдоль стен стояли лавки и деревянные лари, на которых лежали кипы погрызенных мышами газет и пришедшие в негодность чугуны, сковороды, металлические чайники с отсутствующими носиками или ручками, штук шесть берстеней и корзин и даже два тяжеленных каменных жернова; под лавками в относительном порядке выстроились обветшавшие валенки, худые калоши и сапоги. В центре горницы, под висящей на матице лампочкой стоял высокий алюминиевый жбан, прикрытый сверху деревянным кругом, какие обычно используют при засолке капусты или грибов. Заглянув в него, Рузанов обнаружил, что он наполовину полон проса, и тут же вспомнил о некормленых курах.