Галия Мавлютова - Казнить нельзя помиловать Страница 3

— Иди, помоги мне. — Мамуля проворно шустрила у плиты, забыв про пуховый платок и печаль.

Все-таки любит она свою подругу. По квартире разносился дивный запах обжирального ужина. Я представил, как грозная подполковница оттянется за домашним ужином, и зажмурился. Мне уже не грезился одинокий странник в пустыне, уныло бредущий по зыбучим пескам.

В тот злополучный вечер решилась моя судьба. Гюзель Аркадьевна Юмашева, так зовут тетю Галю на службе, одним махом стерла из моей памяти картинку с одиноким солдатом. Она предложила другой вариант.

— Представь себе, что ты — Эраст Фандорин! Читал книги Бориса Акунина? Не читал? Плохо дело! Срочно прочитай, даю тебе два дня на изучение творчества великого писателя нашей современности.

Не пойму я, когда она шутит, а когда говорит всерьез. Наверное, никто этого не может понять, ни моя мутер, ни мужья тети Гали, ни, разумеется, ее многочисленные женихи.

— Так вот! Представь себе, что ты — Эраст Фандорин! Герой нашего времени! Чацкий! Онегин! Александр Матросов! Базаров! Рудин! Раскольников, э-э, не-ет, только не Раскольников. Он нам не годится. Кто же еще? — Тетя Галя поджала губы.

Классная тетка! Не зря она изводит себя медом и орехами. Выглядит, как фотомодель для солидных женщин. Неужели такие фотомодели бывают? Что-то я не слышал…

— Ты еще Василия Теркина вспомни. — Мама легкомысленно прикалывается в присутствии тети Гали.

— А что? Чем не герой Василий Теркин? Это тебе не Саня Белый. Кстати, где Саша? Куда твой герой запропастился?

— На даче. Вторую неделю там живет. Мы ему надоели. — Мамуля абсолютно не стесняется прикалываться.

— Он теперь знаменитый стал, тезка народного героя, — ворчит тетя Галя и продолжает, не забывая уплетать долму за обе щеки: — А тебя, юноша, я отправлю служить в уголовный розыск. Хоть жизни научишься, пооботрешься там, человеком станешь. Привык жить без трудностей, нужды не знаешь.

Это какое-то целое поколение зловредных людей, и полноправными членами этого поколения являются мои родители и их подруга. Они все прошли коммуналки и общежития, работу на стройке и всякую лабуду, именуемую суровыми тяготами жизни. Эти зловредные люди способны выжить даже на Северном полюсе, в тайге, в пустыне, их хлебом не корми, дай только вспомнить про их тяжелую юность.

— Обтереться можно и в армии! — Я не даю себя в обиду и безжалостно жалю поколение зловредных людей.

— Ну уж нет! — Оба полноправных представителя зловредного поколения вскинулись, как заполошные. — Ни за что!

— Если бы все с твоего курса пошли служить, слова бы не сказала.

Тетя Галя опять накинулась на долму, словно в тарелке находились все несправедливости жизни и их непременно нужно было срочно уничтожить.

Долго же она орехи ела, да, голод — не тетка!..

Неожиданно я уселся на колени к мазе и заорал диким голосом:

— «Ты накрашенная — страшная и не накрашенная — страшная!»

Со мной такое случается, я могу совершить дикий поступок, совершенно не входящий в планы зловредного поколения, когда-то перенесшего все тяготы суровой действительности.

Обе вскочили как ужаленные и завопили в голос:

— Иди к себе в комнату, занимайся, у тебя же диплом на носу!

Я мигом удалился, но не потому, что диплом был на носу, а потому что они обе мне надоели и своими байками про народных героев, и жуткими страшилками про тяготы жизни, и всем таким прочим. Не люблю я это зловредное поколение, особенно когда оно начинает пугать сказками про суровую действительность. Никакой суровости я не ощущаю, в комнате тепло и уютно. Мерцает монитор компьютера, переливается огоньками музыкальный центр, сверкают кожаными боками боксерские перчатки.

Я осторожно нажимаю кнопки аппаратуры, готовясь к очередной атаке на зловредное поколение. Кажется, уже все готово, мгновение — и я включаю на полную мощность все энергоносители, находящиеся в моей комнате. В этом деле главное — включить все разом и на полную мощность. Через секунду в дверях моей комнаты возникают два призрака из прошлой жизни и начинают давить мне на психику своими жалящими взорами. Переждав минуту-другую, я позорно сдаюсь. Вырубаю энергоносители и валюсь на кровать. Призраки исчезают…

Кажется, я проиграл, мне ярко засветила другая армия. Я представил себе ухмылки моих однокурсников, и меня опять затошнило. Почему меня всегда тошнит, когда я вспоминаю своих однокурсников? Они удачно отмазались от армии, представив справки о неизлечимых болезнях, поступлениях в аспирантуру и всякие другие, включая справки о срочной беременности. Некоторые не постеснялись удариться в дурку, то есть обратились за помощью в психушку. Но ни один не пошел работать в милицию, интересно, почему? Неужели удариться в дурку престижнее, чем работать в органах внутренних дел? И что я там буду делать?

Знаменитая тетя Галя сдержала свое мужское слово — она отправила меня стажером в самый занюханный отдел милиции. Она так и сказала — «занюханный», самый-самый, на улице Чехова, 15. Раньше там было районное управление внутренних дел, а после очередной реформы РУВД превратилось в тот самый занюханный отдел, скромный и грязный. В далекой молодости там работала сама подполковник Юмашева, правда, в то время она была еще лейтенантом, но понюхала пороху вдоволь. Не знаю, какой порох она там нюхала, но то, что отдел самый занюханный в городе, я понял в первое же посещение. Еще на пороге мне в нос шибанул такой коктейль из ароматов, что я пошатнулся. Меня даже не затошнило от запаха, просто я чуть не потерял сознание. Устоявшийся запах мочи разносился по небольшой улочке окрест — и как только прохожие все это терпят? Давно бы вызвали представителей «Гринписа». Прижав палец к верхней губе, таким образом стремясь уравновесить желания, я тихонько пробрался к лестнице. Внутри меня тихо тлели два страстных желания: первое — незаметно исчезнуть отсюда, второе — оказаться в пустыне, и оба находились в борьбе противоречий.

Оба желания казались тщетными, исчезнуть и оказаться в пустыне мог лишь гомик со справкой из психушки на третьем месяце беременности. На нашем курсе их было четверо. Я к их ордену не принадлежал.

Тетя Галя взяла с меня клятву, что я буду вести себя примерно и ничем не выдам ее материнского ко мне отношения.

Подполковник Юмашева слыла в определенных кругах суровым службистом — цитирую мою милую мутхен.

На четвертом этаже я долго нажимал кнопку на ободранной двери с гордой надписью: «Уголовный розыск». В эту минуту я горько сожалел, что не удосужился посмотреть хотя бы одну серию из двухтысячного сериала «Менты». Моя маза смотрела все «ментовские» серии, наверное, при просмотре она и замыслила записать меня в герои современности.

Дверь открылась минут через десять. Лохматый парень в шляпе и с красным шарфом, обмотанным вокруг тощей шеи, долго и молча рассматривал меня, потом так же молча кивнул, дескать, валяй, вливайся в нашу компанию. Впереди простирался пустой коридор с обшарпанными стенами, облупившейся краской темно-синего цвета, свисающей со стен огромными рваными лохмотьями. Что-то зловещее почудилось мне в этом полутемном коридоре, а когда парень с красным шарфом вокруг тощей шеи неожиданно исчез, меня опять затошнило. Почему меня всегда мутит в экстриме?

«Шаг — остановка, другой — остановка, вот до балкона добрался он ловко, через железный барьер перелез, двери открыл и в квартире исчез».

Вместо того чтобы бороться с тошнотой, я вспомнил другие стишки из лазоревого детства, из того далекого времени, когда моя милая мутер еще не мучила меня сказками про суровую действительность: «Был у майора Деева товарищ майор Петров. Дружили еще с гражданской, еще с двадцатых годов. Вместе рубали белых шашками на скаку, вместе потом служили в артиллерийском полку…»

Почему у меня нет товарища майора Петрова? Рубали бы вместе белых шашками на скаку…

— Ты кто? — огорошил меня вопросом толстый дядька, неожиданно материализовавшийся в коридоре.

— Я — Белов! — заорал я благим матом.

Я всегда ору в экстриме, тем более я так и не понял, откуда материализовался толстый дядька.

— Не ори! — прервал он мои вопли. — Ты от Юмашевой, что ли?

— Что ли, от Юмашевой! — продолжал вопить я.

— Пошли со мной! — Дядька открыл одну из дверей в коридоре, и я оказался втиснутым в небольшое помещение, заставленное ржавыми сейфами, заляпанными пластилиновыми пломбами.

Кроме сейфов, в помещении стояли три стола и стулья по стенам; я насчитал их тринадцать штук и сбился со счета. С потолка свисала электрическая лампочка, запыленная до такой степени, что электрический свет еле пробивался сквозь накопившуюся грязь. Давно не мытые окна с трудом пропускали дневной свет, точнее, они пропускали его, но он преломлялся в грязновато-серый, от чего помещение напоминало болото. Толстый дядька при таком специфическом освещении мгновенно ассоциировался в моем воспаленном мозгу с черепахой Тортиллой. Он говорил и дышал точно так же, как она, Тортилла, моя самая любимая героиня. В помещении было тепло и сыро. Я посмотрел в угол: из ржавой батареи сочилась горячая вода, наполняя помещение ядовитым паром. Амбре в помещении соответствовало назначению болота. Меня уже не тошнило, меня просто мутило. Толстый дядька долго рассматривал меня узкими заплывшими глазками и, наконец, произнес надтреснутым голосом: