Рауль Мир-Хайдаров - Из Касабланки морем Страница 3

Наутро, после завтрака, кишиневские девушки пришли к бассейну с кипой французских журналов и газет. Мансур Алиевич и не помнил, когда они их накупили, потому что в Марселе они, кажется, ни на шаг не отходили от него. Красочные иллюстрированные журналы были большей частью о модах, светской жизни, спорте. Наугад отыскав ту пли иную статью с любопытной фотографией, девушки просили Мансура Алиевича перевести ее. После журналов пришел черед газет, но газеты, на взгляд девушек, оказались скучными, без светской и скандальной хроники. Не волновали эти газеты и Атаулина, его мысли были о тех газетных подшивках, что ждали его в библиотеке на нижней палубе. После обеда он направился в читальный зал, к которому уже привык, и куда его больше всего тянуло на корабле.

В читальном зале стояла приятная прохлада, бесшумно работали кондиционеры, в зале тишина. Мансур Алиевич прошел вдоль стеллажей, где аккуратно лежали подшивки газет. Он не выбирал специально газету, не смотрел на год, брал что под руку попадется,-- для него все представляло интерес.

Он прошел мимо стеллажа с "Правдой", "Известиями", "Комсомолкой"-- эти газеты, хоть и нерегулярно, с большими перерывами, Атаулин читал. И вдруг на глаза ему попалась подшивка "Литературной газеты". Вот эту газету Мансур Алиевич действительно видел редко. Может, в посольство она приходила и регулярно, но к ним, в глубинку, на объект, не попадала -- это точно. Случалось читать Атаулину ее три-четыре раза в год, не больше, когда кто-нибудь приезжал с Родины,-- а все приезжающие знают тягу к родным газетам и везут их кипами, да в редкие наезды в Москву. Но среди коллег-строителей Атаулина эта газета была хорошо известна и пользовалась популярностью, пожалуй, больше, чем их профессиональная. Конечно, большинство привлекала вторая ее часть, где широко ставились и квалифицированно обсуждались хозяйственные проблемы, эксперименты, поиски. Хотя кое-кого не оставляла равнодушным и другая половина газеты, где обсуждались чисто литературные, творческие проблемы. И среди коллег Атаулина, безусловно, были люди, которые, несмотря на те же условия, читали "Литературку" гораздо чаще, чем он. Но тут уж каждому свое. Зато у Атаулина можно было получить практически любую техническую консультацию, его так и звали шутя: "ходячая энциклопедия", а африканские коллеги, за глаза, между собой, окрестили его "Мистер ГОСТ", потому что он помнил наизусть практически все ГОСТы на изделия, материалы и строительные конструкции.

И споры у них по поводу статей в "Литературной газете" бывали горячие. Издалека, из Африки, они острее ощущали проблемы страны. Может, дома на что-то они бы и внимания не обратили, а здесь, на чужбине, все воспринималось глубже, острее. Сейчас, держа в руках подшивку "Литгазеты", Атаулин вдруг припомнил давнюю горячую дискуссию в культурном центре Найроби.

Тогда в Найроби он только прибыл, мало кого знал, поэтому по существу в споре не участвовал. В культурном центре по субботам устраивались вечера, а главное, люди приходили обменять книги. Здесь прекрасная библиотека: книжные новинки, журналы, газеты -- все в первую очередь доставляется сюда. В небольшом холле при библиотеке спор тогда и разгорелся о книгах, об авторах...

Из дискуссии, заинтересовавшей Атаулина, он понял, что разговор шел об ответственности перед читателем не только автора, но издателей и рецензентов, чтобы выходило меньше книг слабых, серых. Поскольку народ в холле собрался деловой, хваткий, тут же были выданы и кое-какие рецепты, показавшиеся Атаулину вполне логичными.

Кто-то, например, советовал указывать в книге не только фамилию редактора, но и фамилии рецензентов, с чьего одобрения пошла к читателю слабая книга, а если у иного рецензента таких книг наберется многовато, то такого и за версту не подпускать к книжному делу.

Кто-то сетовал, что иную повесть, а то и роман бездарный автор умудряется и в журнале напечатать, и в роман-газете тиснуть, не говоря уж об отдельных книгах то в одном, то в другом издательстве, а через год-два, глядишь, уже выходит переиздание. У неискушенного читателя, повсюду встречающего одну и ту же книгу и фамилию, складывается мнение, что это значительная книга, а писатель большой. Хотя все объясняется просто --служебным положением автора. Тогда же в запальчивости решили, что не мешало бы в каждой книге, каждой журнальной публикации в обязательном порядке давать небольшую справку об авторе, с непременным указанием должности -- в справке такой ничего оскорбительного для автора нет, даже наоборот: если он профессиональный писатель -- укажи, если он директор издательства или заведующий отделом в журнале -- укажи. Читатель наш самый подготовленный в мире, он поймет, лучше и быстрее любой ЭВМ подсчитает, кто кого и за что печатает. Итог дискуссии был такой, что решили об этом написать в "Литературку".

Дальнейшей судьбы многочисленных предложений Атаулин не знал, но недавно в какой-то книжке он увидел фамилию рецензента и порадовался. Значит, не зря тогда шумели. Вот какая история припомнилась сейчас Мансуру Алиевичу, связанная с "Литературной газетой".

Атаулин устроился поудобнее, разложил подшивку и стал подряд просматривать газету за газетой. Часа через два он вышел на палубу покурить и, вновь вернувшись в читалку, взял следующую квартальную подшивку газеты. На палубе, куда он выходил покурить, от обилия проблемных статей в "Литературке" пришла ему вдруг такая мысль: "То ли проблемы, словно лавина, неожиданно навалились на страну, то ли они всегда были, а мы не хотели обременять себя, отмахивались и откладывали в долгий ящик долгие годы, а сегодня уже откладывать некуда, все ящики полные, или, может, настало то самое время, о котором мечтал Ленин -- "время творческой зрелости масс". Ведь многие проблемы, и нешуточные, подняты по инициативе и силами читателей.

Поразила и обрадовала его рубрика: "С разных точек зрения"-- два различных мнения об одном произведении. И, конечно же, мысль автоматически перекинулась на хозяйство: "Жаль, что такой подход только к литературе... Не мешало бы подходить с такой же меркой ко всем народнохозяйственным проблемам. Выслушивая обе стороны, мы избежали бы многих скоропалительных решений, когда сиюминутная выгода, затмевающая глаза, оборачивается через годы такими невосполнимыми потерями, что только диву даешься". Какие-то статья вызывали в нем неведомый доселе азарт, рождали шальную мысль: "Может, и мне поделиться своими соображениями на страницах газеты, ведь столько нагорело, наболело за эти годы, да и опыт что-то значит".

Построил он на своем веку немало -- и дома, и за рубежом, хотя в Африке, конечно, больше. И дело свое, наверное, знал, если не раз давали ему на оценку, на сравнительный анализ проекты всемирно известных фирм, желающих получить подряд на строительство в развивающихся странах. Да, не раз международные организации привлекали Атаулина в качестве эксперта. А по истечении срока работы в Африке ему официально предложили должность эксперта. Но Мансур Алиевич не согласился -- это означало, что еще годы и годы мотаться по свету,-- контракт предлагался на десять лет. А ему хотелось домой. Почему-то часто вспоминалось письмо матери, где она писала: "Много важных дел на земле, сынок, но главное, мне кажется,-- сгодиться земле родной, на ней оставить след. Школа наша, в которой ты учился и где я проработала сорок пять лет, валится. Вот вернулся бы, пожил дома, перевел дух. А заодно и школу новую построил. При твоем опыте, наверное, это нетрудно. Небось не откажут, если хлопотать за школу станешь, ведь вон у тебя сколько наград".

Это письмо старой матери что-то задело в душе Атаулина, что-то разладило в его четко отлаженном механизме жизни, где впереди и позади были только стройки, стройки, работа, работа. Вспомнив о письме, о школе, в которой учился, Мансур Алиевич отложил газету и задумался об Аксае, о своей малой родине. Атаулин не был человеком сентиментальным и редко возвращался мыслями к тому периоду жизни, о котором большинство любит погрустить, повздыхать, как о времени невозвратном. Ведь в той прекрасной юности у каждого навсегда остается своя река,свой лес, свой аул, друзья, любимая. Большинство вспоминают об этом часто, даже если и отчий дом где-то рядом, в двух-трех часах езды поездом. А Атаулин вспоминал редко даже там, за рубежом, где ничто, ни один кустик, ни даже цвет земли и неба не напоминали об отчем крае...

...Мальчиком, в голодные послевоенные годы, он смотрел однажды трофейный, скорей всего, наверное, голливудский фильм о каком-то знаменитом архитекторе. Может, фильм был талантлив, а может, в бедном, вросшем по окна в землю поселке, где и кино-то показывали в колхозной конюшне, все творения архитектора казались ему гениальными, фантастическими. Тогда он не мог ни знать, ни даже представить, что существуют павильонные съемки и целые города можно выстроить из папье-маше. Ему казалось, и нарисовать такое трудно, не говоря уже о том, чтобы построить. Вот тогда он и вбил себе в голову, что непременно будет архитектором. Тогда он не отделял одно от другого: проектировать для него означало строить. Мечта его могла показаться дерзкой, потому что из их маленького поселка в те послевоенные годы все ребята шли только по двум давно проторенным путям: в Гурьевскую мореходку и Алгинское ремесленное училище, где готовили слесарей-аппаратчиков для местного химического комбината. Два эти пути считались самыми верными, потому что и в ремеслухе, и в мореходке кормили, одевали и давали специальность. В Аксае даже объявления о приеме вывешивать перестали, потому что после окончания семилетки ребята дружно шли на станцию и на крышах вагонов добирались до Гурьева и Алги. И так из года в год каждую осень, почти до шестидесятых годов, когда жизнь стала потихоньку налаживаться и у них. Никто из тех ребят, ушедших в "море" или на "химию", больше не возвращались в родной Аксай. Странная судьба --? сухопутный Аксай дал несметное количество моряков и, наверное, посейчас на всех морях и океанах плавает немало его земляков: штурманами, механиками, матросами. Ну, конечно, не на таких роскошных теплоходах, как "Лев Толстой", а на рабочих судах: сухогрузах, танкерах и рыбацких сейнерах. А он вдруг задумал стать архитектором! Правда, мечтой своей Мансур не делился ни с кем, даже с домашними -- был уверен: не поймут, засмеют -- архитектор! Живя в землянках, нелегко воспарить в мечтах. Наверное, та ранняя тайна, зревшая в нем, и наложила отпечаток на его характер: скрытный, не особенно общительный, самостоятельный -- ни к кому в душу не лез и к себе особенно не подпускал. Но был в его жизни момент, когда он отступился от своего правила, и это едва не обернулось бедой. Об этом этапе жизни Атаулин не любил вспоминать, и, может быть, это было главной причиной, что он никогда не наведывался в Аксай. Мать, как никто другой, знавшая, как переживал все случившееся сын, никогда не настаивала, чтобы он приезжал в отпуск домой. Вот только теперь, в последние годы, когда прошло столько лет и сама крепко сдала, нет-нет да и просила приехать.