Светлана Чехонадская - Смерть мелким шрифтом Страница 3

Прекрасно помня свои причины для выбора профессии, Ивакин не совсем понимал тех, кто эту профессию выбирал сейчас. Более того, он многих из новичков подозревал в корысти. Хотя подозревать в корысти тех, кто выбрал самую лучшую профессию, вроде бы, нелепо и нелогично…

В самые тяжкие свои дни (в основном, когда нездоровилось) Ивакин думал, что кто-то сознательно устраивает дела с милицией так, чтобы она совсем развалилась. Но кто мог быть этот «кто-то»? Если исходить из принципа «кому выгодно», это мог быть преступный мир. Но Ивакин, всю жизнь боровшийся против этого преступного мира и проигрывавший в половине случаев, все-таки сомневался в таких возможностях своих извечных врагов, сомневался также и в их интеллектуальных способностях проворачивать столь масштабные заговоры.

В хорошие дни, философски настроенный, Ивакин все списывал на разгильдяйство властей. Дальше этого он старался не думать, потому что на самом деле разгильдяйство было даже хуже, чем заговор. Он только недоумевал, как могут быть разгильдяями люди, стремившиеся к власти, дорвавшиеся до нее и, главное, получающие за свою работу такие огромные деньги и привилегии.

Вроде бы и просто и логично: повысить милиционерам зарплаты до разумных пределов, то есть сделать их не вызывающе маленькими, а обычными, такими, например, как у рядовых сотрудников Сбербанка. Больших бы это потребовало вложений? У Ивакина был калькулятор и были данные о числе сотрудников милиции, он много раз перемножал примерные цифры и никак не мог увязать полученные результаты с действительностью.

Действительностью же были стеклянно-синие, стеклянно-серебряные громады зданий, в основании которых плескалась нефть, голубым полупрозрачным огоньком горел газ или, что было совсем уж невероятно и необъяснимо, аккуратными разноцветными кирпичиками лежали несуществующие виртуальные деньги.

Вначале Ивакина страшно возмущало обогащение тех, кто просто оказался поблизости от чего-то такого, что давало большие прибыли. Потом под влиянием дочери он стал думать, что в нем говорят пережитки социализма: вера в равенство, неверие в избранность и штучную природу таланта. Он стал с большей терпимостью и даже с любопытством наблюдать за теми, кто добился огромных финансовых успехов. Был например, в стране один известный человек, который теперь давал интервью то на фоне одного замка, то в интерьерах другого, отделанных панелями вишневого дерева, то поглаживая белого арабского скакуна, то сидя на рыжем, но тоже арабском. Телекамера меняла ракурс — и вот уже в морской дали проходили яхты, а один раз даже показалось крыло небольшого аккуратного самолетика, и в его иллюминаторе ярко блеснула вишневая панель внутренней обшивки.

Ивакин не был завистливым человеком, но эти вишневые панели потрясли его, слишком уж они далеко ушли от обоев в его коридоре, которые, как назло, имитировали вишню. «Неужели этот известный человек рожден настолько отличающимся от меня, насколько отличаются мои стены от его?» — так впервые в жизни подумал Ивакин. Как и все, он многое знал об этом человеке: знал, что тот когда-то был карточным шулером и чуть не сел, что потом на него было несколько покушений, но все неудачные, что его особенностью считалась масштабность планов и дерзость их воплощения. Ничем подобным Ивакин похвастаться не мог. Да, видимо, это были ценные качества, они, наверное, стоили и скакунов, и замков и самолетика. «Три покушения! Это какие ж нервы надо иметь, чтобы спокойно спать даже после первого, не говоря о последующих!» — Ивакин поежился.

Классовый подход дал о себе знать, когда сын устроился компьютерщиком в банк. Разговаривая с ним по вечерам, Ивакин порой ловил себя на мысли, что все работники банка — преступники. Они наживались на каких-то векселях, получая неслыханные прибыли, которые оплачивало государство, они как-то спекулировали на кредитах, как-то отмывали деньги за счет налогов, которые государство великодушно списывало, хотя как раз этому государству не хватало денег на повышение зарплаты милиционерам.

«Ты поменьше отцу рассказывай. Видишь ведь, он переживает», — шепотом сказала жена сыну в коридоре. Почему-то эти подслушанные слова не разозлили Ивакина, а рассмешили. Все опять встало на свои места. Мир снова стал делиться на жуликов и честных людей, и то, что кого-то еще не посадили, было всего лишь издержками производства.

Конечно, молодые, да хоть тот же сын, были лучше воспитаны для обмана. Их-то как раз и убеждали все эти рассуждения о более талантливых, более склонных к риску, более образованных — заслуживающих своих денег. Убеждали потому, что давали некий шанс, которого у стариков уже не оставалось. Ивакин видел: большинство его молодых коллег заражены этой надеждой.

В ней было много позитивного, но было и много лжи, хотя бы уже потому, что теперь перестали называть обманщиков обманщиками, воров ворами. Теперь всегда надо было добавлять: «Что ж, такие времена».

В общем, Ивакин не очень любил молодых своих сотрудников. Как и в любом другом учреждении, у них тоже знали, кто замечен, а кто честный, к некоторым прилепилась слава абсолютно неподкупных (этой славой особенно дорожили те, кто сознательно строил большую карьеру), однако Ивакин подозрительно относился ко всем молодым, выбравшим работу в милиции. Так что неведомого парня, ушедшего «туда, где платят» и якобы предсказавшего убийство, — его, кстати, звали Мишей, — Ивакин заранее одобрил: молодец, не лентяй. Для молодых работы в Москве — завались! Чего в пресс-службе штаны протирать?

Бывший сотрудник пресс-службы Миша, однако, с Ивакиным не связался. Ивакин подождал пару дней, даже позвонил Прохорову — тот, как назло, слег с ангиной. Поднимать шум вокруг непонятной и невыясненной истории Ивакину не хотелось: Владимир Александрович уже дохаживал последние дни и знал, что, хоть его и ценят, и на заслуженный отдых бы не отправили, если бы он сам не решился, но молодые сотрудники посмеиваются над его манерами, его романтизмом, его пристрастием к детективным романам, его желанием в банальных и совсем не литературных преступлениях найти хоть немного от Честертона. Тем более, что Прохоров ошибся — дело об убийстве директора рынка Ивакин не вел, он все уже потихоньку сдавал, но находилось это дело именно на Петровке.

Для успокоения совести Ивакин его полистал — и пожал плечами: убийцы были фактически известны. Обычная «разборка», хотя для нынешних времен и дерзкая. Ивакин с неудовольствием отметил, что убитый директор рынка в прошлом был видной шишкой в партии, тогда еще единственной. Но политика тут ни при чем. Какая там политика, на рынке…

Машину директора обстреляли, зажав в тоннеле. Охранник успел открыть по нападавшим огонь, и, видимо, ранил одного из них. Час спустя «форд» киллеров, основательно обгоревший, нашли в парке неподалеку, а в нем — пистолеты и труп того, подстреленного. Экспертиза показала, что товарищи его добили.

Личность убитого киллера быстро установили, затем так же оперативно вычислили его возможных подельников — правда, пока они находились в бегах. Прилагались даже не фотороботы — вполне приличные фотографии, а к одной еще и отпечатки пальцев. И полное досье на всех. Что-то царапнуло Ивакина, когда он листал увесистый том, он даже замер, уставившись в стену, но возраст есть возраст, правы молодые следователи… Надо экономить силы.

Спустя две недели Прохоров объявился на Петровке. Похудевший. Увидев Ивакина в коридоре, он хлопнул себя по лбу.

— Только сейчас понял, зачем ты мне названивал! — весело крикнул он, еще немного сипя.

— Мама передала? Ты извини, что не зашел, она сказала, что тебя выписывают… А что вообще за намеки? Зачем это я названивал, по-твоему?

— Помучил я тебя? Эх ты, Штирлиц! Посмотрел дело?

— Во-первых, я звонил, чтобы узнать о твоем здоровье…

— Ой! — ласково сказал Прохоров.

— Не ойкай! Во-вторых, дело я посмотрел. Ничего особенного. Оно, считай, раскрыто.

— А другое? С бабой убитой?

— Да ты ж мне ничего толком и не объяснил. Я даже не знаю, о чем речь. А парень твой не позвонил.

— Давай пари на тысячу рублей: все это ерунда и недоразумение? Ага! Боишься? Жалко тысячи?

— Тысячи, конечно, жалко. И тебя жалко. Ты ведь деньги на пиво пустишь, а у тебя и так живот вон какой. Но все-таки. Сказал «а», скажи и «б». Не могу я, Прохоров, когда что-то до конца не выяснил.

— Да и я не могу. По болезнь подкосила. Представляешь — две недели с ангиной провалялся! Даже в больницу загремел. В пасти такой нарывище был, ого-го! Вся задница исколота. Нет, слушай, летом попасть в больницу — и не с дизентерией, а с горлом! Обидно, да? — сказал он с кавказским акцентом.

— Мороженым злоупотребляешь? — улыбнулся Ивакин, возясь с замком.

— Не-а, за «Спартак» болею! Горло на крике посадил.