Полина Дашкова - Легкие шаги безумия Страница 30

— Будет тебе и сгущенка. Только не сейчас. Мы же сегодня вечером уезжаем в Тобольск, а как я, по-твоему, открытую банку упакую?

— Жмот ты, братец-кролик, — сообщила Ольга уже из ванной, с зубной щеткой во рту, — иди тогда в буфет, купи чего-нибудь. Не одним же хлебом завтракать.

— Ладно. Но чтобы к моему приходу обе были умыты, одеты и кофе чтоб сварили. — Митя выставил на стол литровую жестяную кружку.

— Есть, герр генерал! — козырнула Лена. А Ольга пробормотала из ванной полным зубной пасты ртом:

— Ишь, командир полка, нос до потолка!

В гостиничном буфете на втором этаже народу было мало. Пока буфетчица взвешивала нарезанную колбасу, заворачивала в бумагу вареные яйца и щелкала счетами, Митя смотрел в окно.

Окно выходило на небольшую площадь перед гостиницей. Прямо у входа стояли милицейский «газик» и микроавтобус «Скорой». Митя увидел, как два санитара выносят из гостиницы носилки, на которых лежит человек, закрытый простыней до подбородка.

— Случилось что-нибудь? — спросил он сдобную молодую буфетчицу. — Там милиция и «Скорая».

— Случилось, — тяжело вздохнула буфетчица. И тут Митя заметил, что у нее красные заплаканные глаза, а на щеках — полосы растекшейся туши.

— Дочку одной нашей горничной нашли сегодня рано утром на пустыре, — тихо всхлипнув, сказала буфетчица, — изнасиловали девочку и убили. За матерью милиция приехала, чтоб везти на опознание, а у нее сердце не выдержало. Вызвали «Скорую», вот, увозят…

— О Господи… — прошептал Митя.

— Девочке, Наташеньке, шестнадцать годков недавно исполнилось. Я ей кулончик подарила финифтевый, сердечко с розочкой, она так радовалась. У нас ведь трудно что-то красивое купить, а девочке хочется. Мы с мамой ее, Клавой-то, дружим ещё со школы. Одна она Наташеньку растила, без мужа. — Буфетчица еще раз всхлипнула, вытерла набухшие в глазах слезы рукавом белого халата. — Месяц назад вот такой же был случай. Только девочка детдомовская, пятнадцать лет. А милиция не чешется. Хоть всех детей у нас поубивают, им наплевать.

— Эй, Тамара Васильна, ты говори, да не заговаривайся, — послышался начальственный мужской голос из буфетного зала.

Митя оглянулся. За столиком сидел вальяжный толстячок в белой рубашке и галстуке и пил чай из стакана в подстаканнике.

— А мне бояться нечего! — подбоченилась Тамара. — Я правду говорю. В городе маньяк орудует, детей убивает, весной похожий случай был. Хоть бы в газетах написали, по радио объявили, чтоб люди детей своих не отпускали от себя ни на шаг! Так нет, молчат, будто ничего не происходит. У тебя, Петрович, тоже между прочим две дочки.

— И правильно, что молчат, — авторитетно заявил Петрович, — еще не хватало панику поднимать. Милиция свое дело делает, поймают убийцу, никуда он не денется!

— Как же! — усмехнулась буфетчица. — Поймают! Он сначала всех детей наших погубит…

— Но у тебя-то сын, а не дочка. Тебе-то что волноваться? — Петрович шумно отхлебнул чаю и вытер потную лысину носовым платком.

— Дурак ты, честное слово! — покачала головой буфетчица. — Хоть и инструктор горкома партии, а дурак! Два случая в Тобольске было, тоже девочек изнасиловал какой-то скот и убил, — обратилась она к Мите, — а всем наплевать.

— То есть всего четыре убийства по области? — тихо спросил Митя.

— Теперь четыре. Наташенька Колоскова четвертая. С дискотеки она не вернулась, у них в восьмом ПТУ дискотека вчера была. Клава, мама ее, ждала до двух часов ночи, потом заволновалась, к соседям побежала, у них сын — однокурсник Наташин. Как узнала, что дискотека еще в половине двенадцатого кончилась, сразу в милицию. А там даже заявление принимать не хотели. Мол, два часа — это не срок, мало ли, загуляла ваша дочь с кавалером. А утром рабочие со стройки ее обнаружили…

— Ты что такой смурной? — спросила Ольга, когда Митя вернулся из буфета с кульком еды. — Кофе готов, садись завтракать, через двадцать минут комсомолец заявится.

— Здесь такой кошмар творится… — тихо произнес Митя, достал сигарету из лежавшей на столе пачки и закурил.

— Я тебе покурю натощак! — прикрикнула Ольга, отвесила брату легкий подзатыльник и, вытащив сигарету у него изо рта, загасила. — Ну, что за кошмар?

Митя рассказал все, о чем узнал только что в гостиничном буфете.

Он не успел закончить, как в дверь номера постучали. На пороге стоял комсомолец Володя, все в том же сером костюме со значком на лацкане.

— Доброе утро, Володя, — вежливо поздоровалась с ним Ольга. — Кофе хотите?

— Спасибо, не откажусь, — кивнул комсомолец, — только по-быстрому. Там машина ждет.

Отхлебнув горячего кофе из тонкого гостиничного стакана, он критически оглядел Лену и Ольгу, покачал головой и спросил:

— Вы по-другому одеться можете?

— А что? — удивилась Лена. — Что вас не устраивает в нашей одежде?

— У тебя слишком много ног видно, а у Ольги — пардон, конечно, — декольте большое, — ничуть не смутившись, сообщил комсомолец.

На Лене была светлая юбка в складку, чуть выше колен, на Ольге — открытое платье, глубокое декольте довольно щедро открывало ее роскошную грудь.

Лена и Ольга возмущенно переглянулись, и тут в разговор вступил Митя:

— Слушай, комсомольский Пьер Карден, тебе не кажется, это их дело, как одеваться? Они одеты вполне прилично, к тому же не всем ведь в такое пекло ходить в строгих костюмах!

— До чего же вы, москвичи, обидчивые! — пожал плечами Володя. — Я только советую, не мне, а вам в ИТУ сегодня выступать.

— Где? — переспросили все трое хором.

— ИТУ — исправительно-трудовое учреждение, колония значит. Перед зеками лучше не выпендриваться и свои красивые ноги-груди не обнажать. Построже оденьтесь как-нибудь девчата, очень вас прошу.

— Интересно, — возмутилась Ольга, — кто же это придумал, к зекам нас послать?

— Начальник колонии просил. В прошлом году группа из журнала «Юность» приезжала, выступали перед ними. И артисты, и лекторы, все выступают. Зеки, они ведь тоже люди.

— Ладно, комсомолец, уговорил, — махнула рукой Лена, — выйдите с Митькой на минутку, мы переоденемся.

Выступать перед зеками Ольга и Лена отправились в длинных юбках и строгих блузках с длинными рукавами. Попав на территорию ИТУ, они поняли, что комсомолец был прав. То, что в летней Москве выглядело совершенно нормально и прилично, здесь, в Тюмени, да еще в колонии, смотрится совсем иначе.

Лену поразил какой-то особый, тяжелый тюремный запах. Стоя на сцене перед микрофоном, она растерянно оглядывала зал. Все в нем казались на одно лицо, бритоголовые, в синих бушлатах. Лена подумала, что, наверное, лучше начать выступление не с рассказа о журнале, не с разговора, а с какой-нибудь Митиной песенки.

— Здравствуйте, — улыбнулась она залу, — я не сомневаюсь, что вы все знаете и любите наш журнал. В редакцию приходит много писем, вы задаете вопросы, присылаете свои стихи и рассказы. Сегодня у нас есть возможность пообщаться не через почту, а лицом к лицу… Сейчас перед вами выступит известный московский бард, автор и исполнитель песен Дмитрий Синицын.

Зал оказался благодарным и отзывчивым. Митины песни, Ольгины стихи и Ленины рассказы о журнале, о работе его отделов, о всяких смешных эпистолярных казусах вызывали бурную реакцию, крики, аплодисменты. Их долго не отпускали со сцены, выкрикивали вопросы, писали записки.

"Можно мне выйти на сцену и прочитать стихи собственного сочинения?

Не праведно осужденный. Слепой".

Прочитав эту записку, Лена взяла микрофон.

— Некто, назвавшийся Слепым, хочет прочитать свои стихи со сцены, — сообщила она залу. Зал загудел и захихикал.

— Эй, Слепак, хорош бздеть, в натуре!

— С понтом деловой! — раздались голоса.

— Неужели вам неинтересно послушать стихи вашего товарища? — спросила в микрофон Ольга. — Если так хочется человеку, пусть почитает. Нам, например, очень интересно.

Зал разразился гоготом.

— Нехай спляшет, каз-зел! — смачно сплюнув, проговорил могучий золотозубый зек, который сидел в первом ряду, развалившись на двух стульях. Справа и слева от него сидели два амбала помоложе и скалили не золотые, а стальные зубы.

Лена заметила, что у главного, того, который сидит на двух стульях, поблескивает на груди, под расстегнутыми пуговицами бушлата, большой золотой крест на толстой золотой цепи. У двух амбалов кресты и цепи были серебряными.

В зале повисла тишина. Стало ясно, что этот, с золотым крестом, здесь главный.

— А че, выходи, покрути попкой, Марусенька, — раздался в тишине чей-то хрипловатый фальцет.

В задних рядах началась какая-то странная возня, стоявший неподалеку офицер охраны сделал было шаг в ту сторону, но потом раздумал вмешиваться, махнул рукой и отвернулся, сплюнув сквозь зубы в точности как зек.