Алексей Макеев - Жертва тайги Страница 30

— Слышь, Валерьяныч!.. — Антон решился попытаться еще раз поймать удачу за хвост. — Ты уж начал за здравие, так не кончай за упокой. Сделай еще одно доброе дело, а? Хотя бы на другой берег нас с Игорьком перевези. Нам по той стороне идти гораздо легче будет. Меньше хлама всякого у берега навалено. А купаться в ледяной водице с раненым мне, старик, что-то совсем не улыбается.

— Ладно. Уболтал. Сделаем. А обратно мы завтра пойдем. К полудню ближе. Тогда и до поселка вас добросим, понял?

— Спасибо тебе огромное! Век не забуду!

— Нет, браток, так дело не пойдет. — Верзила хитро сощурился. — Спасибо в стакан не нальешь и на хлеб не намажешь. Поэтому штуковинку эту мы себе оставляем.

— А то! Законная контрибуция! — Очкарик весело гоготнул, опять замельтешил, задергался.

— Да не вопрос! — У Антона отлегло от сердца.

Такого благоприятного исхода из насквозь дерьмовой ситуации он просто и представить себе не мог.

— Давайте-ка волоките безухого в лодку, а я заводиться пошел, — подхватив рюкзак с фонагой, сказал Валерьяныч, повернулся и побрел к берегу.

Пока они пришвартовались, выбрались на берег да нашли удобное местечко для табора, солнце уже совсем истаяло, провалилось в сопки. Густые лиловые тени легли на воду, мелко задрожали в свете первых малосильных звезд в затишке на близлежащем сонном плесе, заходили, замотались, извиваясь длиннющими серебристыми гадами на буйной говорливой быстрине.

— Еще раз большое вам спасибо, мужики! — сказал Антон, крепко, с чувством пожимая краешек здоровенной жесткой шершавой ладони Валерьяныча.

— В общем, не знаю точно, но где-то ближе к обеду мы с Серегой назад пойдем, — ответил тот. — Здесь и стойте. Прямо в этом месте. Искать мне вас некогда будет. Если кто другой с ранья в низа потянет, тормози его сразу. Нас тогда не ждите. Твоему корешку в больничку надо, чем быстрее, тем оно и лучше.

— Хорошо.

— Да он, гляжу, не так уж и плох, как сначала показалось. Раз мычит, стало быть, до завтрашнего полудня легко дотянет. Дай-ка мне фляжку из лодки, Серега. Там еще вроде бы плещется на донышке.

— Какую фляжку? — Очкарик состроил наивные глазки.

— Давай, сказал. Не дуркуй. Еще часок как-нибудь перетерпишь. Не с бодуна. Мужикам сейчас оно нужнее. А на место проскочим, там тебе щедро накатят. Знаешь же.

Антон пожимал узкую, вялую и прохладную, а после тяжелой горячей длани Валерьяныча так и совсем вроде девичью ладошку Сереги, когда откуда-то из верховий донесся слабо различимый шум лодочного движка. Антон почувствовал, как рука очкарика напряглась и дрогнула, но не придал этому серьезного значения. Теперь надо было побыстрее заканчивать затянувшиеся церемонии, чтобы успеть до подхода Авдея со товарищи смыться с берега, оттащить Ингтонку подальше в лес.

Они попрощались. Антон оттолкнул от берега тяжелую дюралевую «казанку». Валерьяныч заложил плавный аккуратный вираж, лишенный малейшего форса, и уверенно потянул в верха серединой реки. Сорокасильная «Ямаха», установленная на лодке, чуть прибавила голос и устойчиво загудела, практически без всякого напряга преодолевая бешеное встречное течение.

Переместив Ингтонку на сотню метров в глубь тайги, Антон поспешно вернулся к берегу и прислушался. Через какое-то время «Ямаха» сменила тон, почти затихла, но минутой позже опять зашлась на полную катушку, поддала газу.

Он стоял, настроив ухо на ее ровное гудение, пока звук работающего мотора не пропал, не растворился окончательно в монотонном шуме речного потока. Лодка, идущая с верховья, тоже почему-то куда-то запропастилась. Она совсем не подавала голоса, причалила где-нибудь или ушла обратно.

«Непонятно!.. — Антон почесал в затылке. — Если предположить, что все они из одной худой ватажки, то почему, перетерев накоротке, за нами не вернулись? В темноте, ясен пень, нас найти непросто, если мы, естественно, как полные олухи, на указанном месте не останемся, но вполне возможно, коли есть на то горячее желание. Я ведь с Игорьком все равно далеко от речки не уйду. Хоть и не Чеботарь, конечно, но тоже паренек не хлипкий. Все. Не буду пока понапрасну себе мозги полоскать. С утра посмотрим. А Валерьяныча я на всякий случай не здесь дожидаться буду, а немного повыше. Отслежу сначала издалека, кто там у них в лодке, а потом уже решу, стоит ли им на глаза показываться. — Он хотел было перетащить Игорька еще поглубже в дебри, но поразмыслил и отказался от этой затеи: — Смысла никакого. Захотят эти злыдни найти, все равно отыщут, а уходить далеко от речки — предельная глупость. Ни черта не услышишь, если вдруг какой-нибудь еще нечаянный спаситель нарисуется. А и услышишь, то добежать до берега все равно не успеешь. — Антон надрал лапника, устроил Ингтонку, накрыл его своей штормовкой и невесело усмехнулся. — История, блин, повторяется. Один к одному. Как под копирку. — Он присел рядом с приятелем, закурил. — Плохо, что костра не разожжешь. Я-то ладно, как-нибудь перекантуюсь, а вот его обогреть не помешало бы. Ничего. Подожду пару часиков, а потом, если все пучком будет, рискну небольшую нодью завести. От нее и света не так много. Если где-нибудь в низинке запалить, так и вообще в десяти шагах не заметишь».

Антону не спалось. Да и какой тут, к черту, сон, если нервы на взводе? Еще и шелест кругом, треск неумолчный. То там, то здесь дичина пошумит. Весь зверь, от мала до велика, на кормежку вышел. Хочешь не хочешь, а дергаешься на каждый громкий звук.

«Да, попал я в историю. Того и гляди крыша уедет. Не явь, не сон, а какая-то дурная тягомотина. Тут бы действительно превратиться в какую-нибудь вещь в себе, в сомнамбулу бесчувственную и ни о чем не думать. Но как? Не йог же, блин, не Штирлиц. Никто такому никогда не учил. А сам хрен освоишь. Вот и вертится постоянно в мозгах то одна, то другая дрянь.

Интересно, сколько я уже в этой кутерьме кувыркаюсь? Так, давай-ка прикинем. Почти трое суток я корневал. На зимовье у Чеботаря — четверо. Потом в пещере этой. Вот тебе пять. У чухонца да у Геонки. Уже неделя получается. Где-то так, если ничего не напутал. От этой кутерьмы уже ум за разум заходит.

Дома, наверное, атас полный. Ирина всех, кого только можно, на уши поставила. Представляю себе, как ее сейчас забрало! Ничего, роднушечка, теперь, глядишь, и просветлеет маленько у тебя в головенке. Поймешь наконец-то, что мужик-то тебе вовсе не такой уж и хреновенький достался. Ведь оно всегда так. Что имеем, не храним, потерявши плачем. Да, блин, еще как! Ничего-ничего, дуреха ты моя. Горе ты мое луковое. Вернусь я, никуда не денусь».

Антон заиграл желваками, вскочил на ноги. В глазах задрожали слезы. Он выругался, почувствовав злость на себя за минутную позорную слабость, потом грубо обтерся рукавом.

«Нет, паря, так у нас дело не пойдет. Хватит уже нюни распускать! Что ты как баба плаксивая?!»

Антон перетащил в низинку Ингтонку, завел нодью. Он пощупал сожалеющим взглядом измученное заострившееся лицо приятеля, осторожно положил руку ему на лоб.

Его мысли сами собой переметнулись на другое:

«А с Игорехой что-то непонятное творится. Вроде бы жара нет, и не так уж много крови потерял. Ведь когда его Валерьяныч перевязывал, рана уже почти и не кровила. Тогда почему же он до сих пор в таком глухом отрубе? Может быть, это у него на нервной почве? Последствия тяжелого шока? Неужели еще один кандидат в дурдом наметился? Тьфу-тьфу. — Он постучал по дереву. — Опять всякой чушью себе башку забиваешь?»

Кукожится и плавится под жарким пламенем на бревнах рыхлое подгнившее корье. Тянет в ноздри пряным настоянным таежным духом. От кедровой смолки. От подсохших лишаев. От липовок и берестянок [76]. От лимонника, калины, барбариса, прихваченных первыми морозцами.

Тянет и тянет, кружит голову.

Ревет, трубит где-то далеко за рекой старый усталый зюбряк-рогач. Его вызов нетерпеливо принимает молодой, не в меру горячий соперник.

Струится, льется откуда-то из черной беспросветной вышины, из-за плотно сомкнутых древесных крон протяжный рунный гам гусиных клиньев. Плывет и плывет. Льется и льется, исподволь холодной затяжной тоской обнимая душу.

Звенит, заливается в слепящей вышине невидимый жаворонок. Все выше, и выше, и выше.

Колышется в знойном мареве пойменная луговина, залитая солнцем.

Ворчливо гудят шмели. Шуршат в поникших травах лупоглазые стрекозы.

Густо пахнет раскаленной разомлевшей землей, клевером, осокой, стрелолистом.

Душно. Дышать нечем.

Никитка, сынок, совсем еще клопыш, торопится, бежит навстречу. Ножка подвернулась. Шлепнулся. Лежит, глядит испуганно, с обидой выпятив опухшие губенки. Мордашка вся в цветочной пыльце. Она лежит на конопушках носика, ушках, ресничках. Вот-вот зайдется, заревет в голос.

Антон обнимает его, силится поднять с земли, но не может. Почему-то совсем нет в руках прежней силы. Изошла куда-то вся, истончилась. Спина уже дрожит, в ушах стоит звон.