Тонино Бенаквиста - Три красных квадрата на черном фоне Страница 30

— Я не буду играть, ребята. Не начинайте, — говорю я между двумя глотками воздуха.

Рене подходит ко мне.

— Не ломайся… Уверен, что со временем… Ладно, пусть, все понятно — без направляющей руки… Но с хорошим приспособлением ты смог бы кое-что делать.

Ясно… Будущий чемпион погиб, но старый приятель остался. В конце концов, в Академию ходят, чтобы славно провести время, а не для покорения заоблачных вершин самой прекрасной игры на свете. Его намерения понятны и похвальны. Но я все же прикусил губу, чтобы ненароком не обругать его.

— Это-то меня и путает — кое-что. Сейчас я в порядке, мне почти не хочется играть, но, если вы не прекратите на меня давить, мне снова будет больно.

Бенуа принимается за игру, а Анджело больше не смотрит в мою сторону.

— Хочешь перекусить? — спрашивает Рене.

— Нет, а вот пивка — с удовольствием.

— А я зналь, почему он не хотель играть — Антонио. Потому что у него нет рука.

Кажется, я плохо расслышал. Бенуа чуть не ударил мимо шара.

— Слушай, разве можно говорить такое под руку, кретин?!

— Разве не так? Антонио никогда не имель счастливый рука.

Что мне делать? Рассмеяться или врезать ему? На губах Бенуа появляется улыбка.

— Надо сказать, что у него была рука мастера, у нашего Антуана.

Рене тоже вступил в игру наравне со всеми.

— Да уж, он здорово набил руку!

Я не понимаю, что происходит. Они и раньше не отличались деликатностью, но такое…

— Считай, года через два главный приз был бы у него в руках!

Бенуа подхватывает с серьезным видом:

— Ага, очки-то он греб обеими руками!

У меня нет слов, я слушаю, раскрыв рот, даже не пытаясь защищаться. Друзья они мне или нет? Они же не дают мне и полсекунды, чтобы ответить.

— А как он расправлялся там, с этими торговцами картинами! Вот уж тяжелая рука!

— Погоди, так ведь легавые его все же чуть не схватили за руку..

Они хохочут, а я стою дурак дураком.

— А он все равно хотель поймать бандито свой рука.

Итальяшка изо всех сил старается удержаться от смеха. Но его хватает ненадолго — только чтобы выпалить:

— Но вот с бильярдо он опускаль руки!

— Вы что, заранее отрепетировали, что ли? — спрашиваю я, вылупив глаза от удивления.

— Мы просто хотели, чтобы ты взял себя в руки, вот и все…

— Паразиты…

— Ну, если не хочешь, мы умываем руки, понял?

Бенуа держится за бока, остальные двое трясутся от смеха.

— А бандито не сидель сложа руки…

Я смотрю в пол, мне обидно до злости. Но вдруг, сам того не желая, прыскаю от смеха.

— А если я вам руки повыдергиваю? Как вам это?

— Э-э-э-э, нет! Как говорится, ругать — ругай, а рукам воли не давай!

Это было последней каплей. Бенуа валится на банкетку, схватившись за живот. Рене бьется в конвульсиях не в силах остановиться. Анджело вытирает слезы.

Потом, с трудом переводя дух, они обступают меня.

— Ты не очень на нас сердишься? Вот такие мы кретины…

— Бывает и похуже, — отвечаю я.

Постепенно вновь наступает тишина. Мышцы на животе ноют, я выхожу на балкон. Пусть это был нервный смех, но он снял напряжение. Хотел бы я, чтобы Бриансон посмотрел на меня две секунды назад. Я принял мысль о том, что не буду больше играть и могу сам посмеяться над собой — без горечи, без цинизма. Скоро я узнаю, есть ли для меня где-нибудь будущее. Остается еще кое-что, а потом пусть легавые делают со мной что хотят. Завтра вечером я покину своих друзей. Я не собираюсь злоупотреблять их гостеприимством. Сидя в своей конуре, я заново сформулировал свое моральное право на месть, и на этот раз, с уже повешенным на меня убийством, я могу ни в чем себе не отказывать. Причин церемониться у меня больше нет. При виде Деларжа, валяющегося на земле и изрыгающего последние проклятья, я дал задний ход. Я пожалел не себя — его. Моя злоба со временем иссякла. Но не вся — есть еще порох в пороховницах. Это как адреналин — он выделяется сам по себе, помимо нашей воли.

Рене пришел, чтобы выпустить меня, в то же время, что и накануне. Все трое знают, что я собираюсь уйти и обходятся без шуточек.

— Мы знаем, тебе надо кое с чем разобраться. Возвращайся, не бойся. Не хочется узнавать о твоих делах из газет…

Кто знает, когда я вернусь… Я не хочу возвращаться беглым преступником, это слишком неудобно, очень уж много пыли. Я с радостью скинул бы эту шкуру, которая идет мне еще меньше, чем мой бомжовский прикид. Я вернусь спокойным, чисто вымытым, гладко выбритым, с миром в душе.

Я попросил Рене набрать номер того, кто не ждет меня сегодня вечером. Того, кто работает ночью, чтобы его краски меняли цвет. Я знал, что он ответит, я понял это, когда вышел из своего застенка, чтобы дохнуть ночного воздуха.

— Простите, я ошибся номером, — сказал Рене.

— Есть! — воскликнул Бенуа, непонятно почему.

Я ушел не прощаясь, Анджело вышел вместе со мной на лестницу. А ведь я еще вчера отказался от его предложения сопровождать меня.

— Не валяй дурака, садись тачка, придурок…

Я бросил рюкзак на заднее сиденье и сел рядом с итальяшкой. Анджело, ангел, ангелочек. Он поехал по улице Тильзит, в объезд площади Звезды. Такая осторожность меня удивила.

— А когда был финал чемпионата?

— Прошлая неделя. Белла партита, выиграл марселец. Ланглофф биль четвертый.

Хороший результат для последнего боя.

— А ты, Анджело, так ни разу и не пытался записаться?

— Ну, во-первых, я не есть француз. А потом, я би вылетель после первый тур. Я играю бильярдо не для соревнований.

— А для чего же ты играешь?

— Ну… Перке сукно — зеленый, шары — белий и розовый. Это — цвета мой флаг! Чьорт!

Оставшуюся часть пути мы молчали. Подъехав к парку Монсури, неподалеку от улицы Нельсон, он заглушил мотор, а я взял свой рюкзак на колени.

— Что я мог деляй для тебя теперь?

— Ничего. Ты не можешь мне помочь.

— Я мог ждать внизу?

— Не болтай глупостей. Ты даже не знаешь, что я собираюсь делать.

— Ты уверен, что он один?

— Абсолютно уверен.

— И тебе надо таскай этот мешок?

Вообще-то нет, действительно. Там внутри есть всего лишь один предмет, который меня интересует. Порывшись среди старых тряпок и разных бумажек, я достаю его. Я специально делаю это при нем, чтобы у него пропало желание мне помогать. Увидев его у меня в руках, Анджело вздрагивает.

— Что ты собираль делать с этим? Кончай дурить, Антонио. Зачем тебе этот штука?

Ага, заволновался. Этого-то я и хотел.

— Поедем отсюда, давай, бросай ты все это… У меня есть семья Италия, они находят место для тебя на несколько месяц, потом будем посмотреть, ты будешь уезжать… Не знаю… Бросай…

— Ты все еще хочешь пойти со мной?

Он отвечает не колеблясь:

— Если ты сходиль с ума, нет.

Я с трудом засовываю предмет во внутренний карман. Долго ему там не лежать. Я купил его сразу после выздоровления.

— Ты теперь домой, Анджело?

— Нет, поеду Академия. Когда я играю, я успокоиль, я не думаль о другой.

Не сказав больше ни слова, он нажал на газ. Я прошел по улице Нельсон. Это просто тупик, застроенный шикарными трехэтажными особнячками, у каждого — сад за живой изгородью из роз. Дом номер сорок, в самом конце улицы, выглядит иначе. Посреди заброшенного садика засохший куст, у ограды — заржавленная поливная труба. Света нигде нет, только на первом этаже, где-то в самом низу, в глубине, с заднего фасада, виднеется слабый огонек. Ограда доходит мне до пояса, с обеими руками я перескочил бы через нее в два счета, совершенно бесшумно, даже не задев пик. Как воришка, залезший в чужой сад за яблоками. С недавних пор я левша.

Она почти не скрипнула, но я оставил на ней клок пиджака. Посыпанная гравием дорожка огибает дом справа и ведет к другому садику, еще более запущенному, чем первый. Пырей и дикий плющ окружают огромный проем с раздвижными стеклянными дверьми, занимающий всю стену первого этажа. Остановившись за углом, я долго не решался заглянуть внутрь.

И вот я увидел.

Два мощных юпитера направлены на стену. Их невыносимо яркий свет освещает полный маразм. В нагромождении десятков банок, поставленных в шахматном порядке одна на другую, большей частью закрытых и заляпанных грязными подтеками краски, проделано нечто вроде траншеи. Повсюду вокруг пустые опрокинутые банки, кучи крышек, за долгие годы склеившихся между собой, выдавленные тюбики, мириады стаканчиков, наполненных одним и тем же зеленоватым бульоном, с забытыми в них кистями, и еще кисти, брошенные прямо на пол. Рядом с миллионом других стаканчиков, среди брызг краски, медная миска, полная других кистей. Я обнаруживаю их все больше и больше, тут и там. Во всех углах — завалы старых газет, на полу — ковер из измазанных краской и изорванных ногами бумаг. Дощечки, покрытые смешанными красками неузнаваемых оттенков. Огромный холст в ширину стены занимает все пространство между полом и балками потолка. Могу поклясться, что это фреска. Холст уже не совсем чистый — на левом краю я узнаю те же мазки, которые видел в Бобуре.