Леонид Могилев - Созвездие мертвеца Страница 30

— И…

— Вы не бойтесь. Мы у вас денег просить не будем.

— А я и не дам. Впрочем, вы с дороги, наверное, утомились? — Жилин говорил по-русски плохо. То есть все вроде бы правильно, но совершенно не так. Связь с родиной надорвалась.

— Мы тут откушали. В Фокее.

— Что?

— Кажется, так старик Нострадамус называл сей славный край?

— Совершенно правильно. А у вас есть какие-то познания в данном вопросе?

— Вы присесть разрешите и будете приятно удивлены.

— Садитесь, но денег не дам.

— Да что вы заладили про деньги?

— Да нет их у меня.

— Вы, я вижу, человек веселый. — Игорь Михайлович уселся в кресле-качалке, а Аня выбрала диван.

— Как звать мадемуазель?

— Аня Сойкина.

— Совершенно прелестно.

— А месье звать Игорь Михайлович. Это моя лучшая ученица, и мы проходим здесь языковую практику.

— Вы что, из элитарной школы?

— Из нее. Из нее родимой.

— Кофе?

— Мне пива, — попросила Аня.

— А мне водки-с…

Серега Жилин искренне рассмеялся. Через пять минут он появился с бутылкой красного вина, луковицей и куском кровяной колбасы.

— Спасибо, Серж. Давайте лучше перейдем на французский. Девочка все равно не понимает. Я снял ее позавчера на книжной ярмарке. Бесподобная зверушка.

Жилин уже с некоторым ужасом смотрел на своих посетителей.

— И что? Все позволяет?

— Абсолютно все. Вы даже не догадываетесь, что еще существует на свете.

Аня Сойкина слушала с каменным лицом и ковыряла в носу. Потом Иванов встал, попросил разрешения удалиться ненадолго и вернулся с тремя литрами очень хорошего вина и свежесваренной курицей.

— Куда столько? Мы столько не выпьем. А что, ваш интерес к Мишелю искренний? Или так? Пара брошюрок?

Иванов с жуткой тоской посмотрел на бывшего русского:

— Мой интерес академический. Я его изучал пятнадцать лет.

— Тогда, быть может, вы скажете на память кое-что? Например…

— Называйте любой катрен.

— Шестьдесят второй.

— А центурия?

— Ага! Вторая.

— «Мабус вскоре умрет, затем наступит чудовищная бойня среди людей и животных. Тут же обнаружится, что возмездие наступает от сотен рук. Жажда и голод, когда пройдет комета».

Серега Жилин погрустнел.

— Давайте выпьем.

— А что вы так?

— Теперь я не смогу вам отказать. Сколько вы хотите?

— Аня, давай к столу.

— У меня еще креветки твои в горле стоят, — ответила она на чистом французском, — а вина выпью.

Через три часа Иванов показал Жилину фотокопию страницы из одиннадцатой центурии, почти полностью утерянной. Еще через час вторая страница легла на стол. Руки Жилина тряслись, когда он лихорадочно стал разбирать тарабарщину на смеси латинского, греческого и итальянского языков. Еще через час Иванов предложил ему купить подлинник одной из пяти страниц, который якобы должны были привезти из России, за пять тысяч долларов.

— Неужели…

— Да. Шавиньи. Тексты были у него. Потом… долгая история.

— А вы откуда знаете?

— Из сопроводительной записки. Трофеи, война, эшелоны, шкатулка в стене.

— А сейчас… у вас нет?

— Подлинника? Вы смеетесь? Я бы и часа не прожил.

— Вы мне не верите?

— Естественно. Вы знаете руку учителя. Это его тексты.

— Я должен завтра кое-что сверить. Наклон вот этих согласных.

— Это писалось потом. В спешке.

— А… Сколько у вас всего катренов?

— Некоторое количество. Дело вот в чем. Мы в некоторых неладах с законом, не хотели бы останавливаться в гостинице. У вас есть какая-нибудь дача?

— У меня есть дом.

— Услуга за услугу. Мы вам скидку в цене, а вы нам пожить. Этот месяц.

— Чудесно. Чудесно. Можете отправиться завтра же. Это не совсем близко.

— У вас есть машина?

— Старенький «пежо».

— Ну, по рукам?

— А сегодня…

— Мы бы остались у вас.

— Вот на той оттоманке.

— Да вы милейший человек, Сергуня.

— Давайте выпьем еще.

— Нет. Вот принять бы душ и переодеться.

— Конечно. Вначале девочка?

— Я подожду.

— Как изволите. Сейчас я дам вам полотенца.

— И еще, Сергей, как вас, по батюшке?..

— Серафимыч.

— Пожалуйста, без глупостей. Естественно, мы не одни в городе, и нас искать придут, если что.

— Понимаю. А ко мне-то что? Ведь другие и больше дадут. Аукцион, слава…

— Славу оставьте себе. Мне ее во как!

Спали Дядя Ваня с Аней Сойкиной обнявшись, и, проснувшись под утро, он обнаружил, что она не спит и смотрит на него нехорошо.

— Давай похмелимся, дружок, — обратился он к ней.

— Уже ничего нет. Он все выдул.

— Я и не сомневался, — сказал учитель и отвернулся к стене. Он захотел девчонку, первый раз за все эти дни и месяцы, и она поняла это, но отвернулась и сама. Только сердчишко трепыхалось в юной груди жутко и отчаянно. Через два часа они выехали.

Нормандия

По пыльной проселочной дороге, вдоль яблоневых садов и обширных травяных угодий я возвращался в городок. Это совсем небольшой городок, населенный пункт, как назвали бы его канувшие в лету начальники моей несуществующей страны и как называют, должно быть, и сейчас в оперативных документах, подготовленных для доблестной армии, на случай высадки русских войск в Нормандии. Должны же быть такие планы и карты? Иначе зачем едят хлеб в штабах отцы-командиры? Ведь будем же мы куда-нибудь высаживаться, в конце концов? Ведь есть у нас наступательная доктрина?

В ближайшем будущем вторжение русской армии в Нормандию мне не угрожало, хотя это решило бы многие проблемы. Надкусывая яблоки и выбрасывая их, если они казались недостаточно хороши, возвращался домой. А как прикажешь называть эту хижину? Другого дома у меня сейчас не было. В городке, где церковь, окруженная дряхлыми домишками, что расположились по обе стороны шоссе, я достиг полного покоя.

Холмы, холмы и почти никакого леса. Создатель решил, что леса здесь не нужны. Гораздо важнее ему показалось оделить эту местность садами и травяными угодьями — только это русское слово может объяснить роскошное травяное пиршество. Здесь пасется скот. Здесь вволю мяса, сыра, кальвадоса и сидра. Слова, которые я произносил мысленно два десятилетия, слова-скрепы, кирпичи смысла и мироздания, слова, наиважнейшие для понимания этой земли. И вот теперь в моем жилище стоит большая бутыль с сидром и поменьше — с кальвадосом. При одновременном употреблении человека непосвященного сочетание этих двух напитков валит с ног.

То, что я вижу, — совершеннейший из миражей. Убогие хаты под соломенными крышами, стены в трещинах, свежие глиняные швы. Впрочем, встречаются и современные коттеджи с гаражами и саунами. А в основном какой-то малоросский пейзаж. Только вот холмов избыток. Тиха нормандская ночь. Редкая птица долетит до середины… Страны нужно изучать вот так — ногами и желудком, и ни-ни по книгам.

Мое достоинство в знании языка. Акцент, поначалу принимаемый всеми за немецкий, со временем исчезнет. Я быстро ловлю диалект и интонационные ударения, плавные переливы речи и рубленые фразы.

Мой дом — брошенная ферма. Жилой дом, конюшня, сараи для сена и для яблок, пресс для выжимания яблочного сока. Мой персональный холм плавно спускается к реке. Рыбы я не ловлю. У меня есть сейчас более важные дела. Например, блуждания по пыльным дорогам, вдоль этих холмов.

На ферме есть колодец. Не такой, как у нас, рубленый, с петушком на навесе, с воротом. Дыра в земле и крышка. Но воду можно пить без опаски. Я не стал заводить коротких отношений с соседями. Только купля-продажа еды и кальвадоса, только вопросы о погоде. Да и характер жителей городка не располагает к общению.

Я художник, и нет никому никакого дела до моей мазни. Никакого сидения с соседями на кухне по вечерам, никаких романов с перезрелыми вдовушками. Тем более что я на ферме не один.

Я вернулся. Хранительница очага, однако, отлучилась. Нет ее. Должно быть, этот велосипед, доставшийся нам по случаю и приведший ее в такой восторг, сейчас перемещается вместе со своей хозяйкой где-то в окрестностях. Погода располагает к путешествиям.

Дверь закрыта на старый висячий замок. Ключ под порожком. То, что может быть здесь украдено, спрятано надежно. Я достаю ключ, вкладываю в замочную щель, поворачиваю два раза, снимаю замок. Можно войти.

В доме две комнаты. Сразу за дверью кухня, с очагом, сложенным лет сто назад — так что камни спеклись намертво, — с дубовым столом, с табуретками. Гордость этой кухни, ее центр — великолепный посудный шкаф, украшенный резьбой, покрытый лаком, с бронзовыми петлями и ручками. Это ясень. Полки внутри из яблони. Наверное, шкаф этот ровесник очага. Дом же не раз перестраивался, от пола до крыши. Так рассказывал мне хозяин.