Ксавье Монтепен - Лучше умереть! Страница 30

«Неплохо у братца идут дела! — думал Овид. — Сильный он парень! Не мешало бы мне все-таки поинтересоваться, что там у него за душой. А! Тому, кто умеет ждать, само все в руки идет!…»

Ноэми была совершенно счастлива. Компания Джеймса Мортимера и Поля Армана стремительно развивалась, и никто не в силах был соперничать с этим процветающим предприятием. Жак Гаро, приняв новое обличье, чувствовал себя совсем другим человеком. Прошлое постепенно стиралось в его памяти. Совершенное преступление отходило на задний план. Тем не менее он вынужден был однажды вспомнить о нем, прочитав во французской газете, что некая Жанна Фортье была признана виновной в поджоге альфорвилльского завода и убийстве его владельца, господина Лабру, и приговорена судом присяжных к пожизненному заключению. Получив окончательную гарантию полной безнаказанности, этот низкий человек и в мыслях не имел хоть чуть-чуть проникнуться жалостью к своей несчастной жертве. Он уже и думать забыл о том, что когда-то любил ее и хотел разделить с ней добытое в огне и крови состояние.

Кюре деревни Шеври, его сестра — вдова Кларисса Дарье — и молодой художник Этьен Кастель присутствовали на судебном заседании. Им довелось услышать столько неопровержимых свидетельств против Жанны, узнать о стольких бесспорных на первый взгляд доказательствах ее вины, что их уверенность в ее непричастности к преступлениям постепенно развеялась.

— Как же провела нас эта женщина! — прошептала госпожа Дарье, выходя из зала суда.

— Мы постараемся забыть об этом… — сказал милейший священник. — И постараемся сделать так, чтобы ребенок, которого все мы полюбили, никогда не узнал, как страшно замарала мать его имя.

Брат с сестрой договорились, что госпожа Дарье незамедлительно начнет хлопотать об усыновлении маленького Жоржа. Действовала вдова очень активно, и желаемый результат был вскоре достигнут. Суд округа Сена и Уаза принял решение об усыновлении ею ребенка Жанны Фортье. И с этого дня Жорж получил фамилию Дарье.

Брат с сестрой решили дать ему хорошее образование. Аббат Ложье стал первым учителем Жоржа, и в результате ему оставалось лишь хвастаться рвением своего ученика, его живым умом и поистине удивительной для его возраста сообразительностью. Приемные родители были просто без ума от ребенка. Жанну совсем забыли — или, скорее, старались забыть; но, помимо Жоржа, о ее пребывании в Шеври напоминала одна вещь: жалкая картонная лошадка, которой Жорж в свое время так дорожил, — госпожа Дарье хранила ее как ценную реликвию. В сердце Жоржа ее давно вытеснили другие игрушки — совсем новые, большие и красивые.

Жанна, услышав приговор, впала в бредовое состояние. Ее пришлось немедленно перевести в тюремную больницу. Там определили, что у нее началось воспаление мозга. Жизни женщины угрожала серьезная опасность, но Жанна была особой крепкой и сумела победить болезнь. Выздоровление было очень долгим — и неполным.

Постепенно приходя в чувство, она начала говорить, и тут обнаружилось, что она полностью потеряла память и почти утратила умственные способности. Мозг ее, окутанный полным мраком, как бы угас, лишившись воспоминаний. Не существовало для Жанны больше ни прошлого, ни настоящего.

Вдову Пьера Фортье отправили в отделение тихих помешанных больницы Сальпетриер. Она была нежна и печальна.

— Может быть, эта женщина выздоровеет, — сказал главный врач, осмотрев ее по прибытии, — но когда? На этот вопрос наука не в силах ответить.

Ни в чем не повинную Жанну постигло, таким образом, двойное несчастье!

Пока все это происходило в Париже, Жак Гаро преуспевал в Нью-Йорке, в атмосфере всеобщего уважения вкушая все возможные радости; у него была отменная квартира, очаровательная жена; он вносил немалый вклад в процветание предприятий Джеймса Мортимера и Поля Армана, день ото дня увеличивая его капитал. Со дня его женитьбы на дочери американского инженера прошел год, а привязанность Ноэми с каждым днем росла. И этот презренный человек, женившись на ней лишь для того, чтобы удовлетворить тщеславие, мало-помалу воспылал горячей любовью к своей жене; этот поджигатель, вор, убийца как совершенно нормальный человек с упоением наслаждался любовью.

Под руководством француза дела предприятия живо пошли в гору. Джеймс Мортимер больше не занимался созданием новых машин. Почти постоянно находясь в деловых поездках, он полностью доверил зятю управление производством. Однажды у отца Ноэми случился острый приступ ревматизма как раз в тот момент, когда ему нужно было в очередной раз отправиться в поездку, причем довольно далеко, и он вынужден был попросить зятя его заменить. Хотя Полю вовсе не хотелось расставаться ни с женой, ни с заводом, ему пришлось все-таки поехать, взяв с собой Овида Соливо.

Благодаря протекции «братца» Овид тоже сделал головокружительную карьеру: сначала — старший мастер, потом — инспектор, затем — правая рука Поля Армана. Дружеское отношение, доверие со стороны «братца» казались Овиду вполне естественными, но тем не менее он по-прежнему жаждал узнать, что же таится в прошлом Поля Армана. Короче говоря, он горел желанием испытать на компаньоне Мортимера ликерчик Кучиллино.

«Мы вместе отправимся в поездку, — размышлял он после того, как узнал от Жака, что утром следующего дня им придется уехать по делам, — само собой, в дороге мне наконец представится та самая возможность, которой я ждал почти целый год. И я ею воспользуюсь…»

И он осторожно упаковал в саквояж пузырек с бесценной жидкостью, купленный в Нью-Йорке за пятнадцать долларов у канадца, адрес которого он подслушал на борту «Лорд-Мэра».

Всякий раз, когда Поль Арман оставался наедине с Овидом, он полностью освобождался от той сдержанности, что была ему свойственна в отношениях со всеми остальными.

Мужчины сидели вдвоем в купе первого класса. Минут через пять после отхода поезда Жак Гаро заговорил самым непринужденным тоном.

— Ну что, братец, — сказал он, хлопнув Овида по плечу, — разве плохо вот так остаться вдвоем и поговорить начистоту, как и положено добрым друзьям и хорошим родственникам?

— Честно говоря, Поль, — ответил дижонец, — за весь этот год я впервые по-настоящему рад.

— Тебе что, не нравится в Нью-Йорке?

— Как же мне может там не нравиться? Это было бы просто свинством, ведь благодаря тебе жизнь моя усыпана долларами! Наоборот, мне все очень нравится; в данном случае я имею в виду другую радость — от чисто родственных отношений. Когда ты на людях выпендриваешься передо мной и делаешь этакое дежурное лицо — скорее даже не лицо, а маску, — всячески подчеркивая, что отношения у нас с тобой самые формальные, мне бывает немного больно.

— Это необходимо. Ты должен понять… — ответил Жак Гаро.

— Да… да… я понимаю… Понял еще тогда, на пароходе, когда учинил ту глупую выходку. Но теперь, когда ты — полный хозяин на заводе… Теперь, когда тебе нечего больше бояться, ведь капиталы Мортимеров никуда уже от тебя не денутся, ты, по-моему, мог бы найти повод представить меня в качестве своего родственника и общаться со мной на дружеской ноге, позволив занять относительно равное положение.

— И что мы с этого будем иметь?

— Ты же приблизишь меня к себе! Мне так хорошо, когда ты рядом! Ты вполне мог бы как-нибудь это устроить.

— Тебе не на что жаловаться. Если на людях я и не признаю тебя родственником, то на деле веду себя, как мне кажется, вполне по-родственному.

— Да… конечно… и я полностью отдаю тебе должное. Мне не в чем тебя упрекнуть, разве что в некоторой скрытности.

— Скажи-ка толком, что ты имеешь в виду!

Овид не забыл, что на борту «Лорд-Мэра» ему бросились в глаза некоторые странности, происходившие с волосами «братца». И, воспользовавшись тем, что они сидят так близко друг к другу, уже в течение нескольких минут внимательно рассматривал его голову. Несмотря на то, что Жак Гаро очень часто подкрашивал волосы, избежать появления рыжины у корней ему никак не удавалось. И Овид снова это заметил.

— Ну же, говори!… — не выдержал Жак. — Ничто так не действует мне на нервы, как всякие недомолвки.

— Мне кажется, — сказал Соливо, — что мы, будучи родственниками, братьями, вполне могли бы доверить кое-что друг другу, и странно, по-моему, что ты так и не поведал мне, каким образом тебе удалось разбогатеть за те шесть лет, что мы с тобой не виделись.

— Я же сказал тебе… отправной точкой моего весьма тогда скромного состояния стало изобретение.

— Конечно, я знаю… и верю… Но ты так и не сказал, что это за изобретение.

— Опять ты за свое! Не понимаю я твоей настырности! Я продал его, чтобы получить хоть какие-то деньги. И оно мне больше не принадлежит. Названо именем другого. И было бы некрасиво с моей стороны рассказывать о нем и упоминать о своем авторстве.