Ирина Арбенина - Люблю трагический финал Страница 31

Кори Картер между тем как-то незаметно растворился в сумерках российского пейзажа.

— Кстати, что это было? — растерянно спросила Анна у Лагранжа. — Какой странный молодой человек. Он мне чуть ли не замуж предлагал за него выйти…

— Да, именно это он, судя по всему, и предлагал вам сделать.

— То есть… Склонял?! — возмутилась Анна.

— Нет, ему было нужно именно заключение брака, официального брака.

— Да вы что, с ума все здесь посходили?!

— Нисколько! — Лагранж усмехнулся. — Это американский мормон. Их тут тьма-тьмущая последнее время ошивается.

— Какие еще мормоны?!

— Мормоны, — начал свое пояснение справочным скучным голосом Лагранж, — молодые люди, американцы. Их интересуют прежде всего метрические церковные книги… Точнее, микрофильмирование этих книг. Цель — обратить весь мир, и загробный мир тоже, — в свою веру. Для хорошего мормона, чем больше народу он обратит в свою веру, тем лучше… Вот жила женщина православной и умерла православной. А мормон вступит с ней, умершей, в брак, совершая обряд крещения, и она на том свете становится мормоншей. Мормонам можно сочетаться браком с умершими женщинами, и они, эти женщины, уже будучи на том свете, становятся гаремом мормона. Впрочем, и живые их тоже устраивают… Этим и объясняется внезапное сватовство вашего ухажера…

— Батюшки-светы! — Светлова только покачала головой.

Видение, которое спасло Федорыча-Сивого, в данный момент стояло на пороге монастырской гостиничной комнаты, где жили паломники…

Сивый даже потер глаза.

Молодая, светлая, как свечечка, девушка. Федорыч крякнул… Потому что так все ясно припомнил, что у него в горле запершило от этих воспоминаний, как от дыма тогда, когда он спал беспробудно в загорающемся доме.

Прежде чем заснуть в тот роковой вечер, Федорыч еще немного поуговаривал Вьюна отказаться от походов на чердак…

Дело в том, что они — вполне возможно! — видели Его.

Ну, того, который приносил эти цветы… Молодой мужчина, широкие плечи, светлые волосы.

И страх, который испытал Федорыч, когда этот человек, выйдя черным ходом из «того дома», скользнул по ним взглядом, не заглушал даже немерено закупленный портвейн. Хотя обычно, «приняв», Федорыч пьянел мгновенно, становясь добреньким, бесстрашным, расслабленным — все по фигу. Но сегодня этого не случалось.

— Давай больше не пойдем туда, — попросил он Вьюна.

— Это еще почему?

— Боюсь я.

— Не дрейфь.

— Не могу… Все равно дрейфлю.

— Да не он это… Мало кто мог выходить!

— Он.

— Ну, зачем, сам подумай, такому красавцу по чердакам шнырять и к мертвяку на свиданку ходить? Такой статный и к живым бабам ходить может — никто не откажет.

— Говорю, он.

— Откуда знаешь?

— Это… того… — Федорыч задумался, — по жути понял.

— По какой еще жути?

— Ну, как он на меня глянул… прозрачно так, в упор — прямо жуть меня взяла. Вот по этой жути и понял.

— Ладно, не мути… По жути-то и ошибиться можно. У страха глаза велики. А с цветами этими мы с тобой вишь как живем. — Вьюн кивнул на бутылки. — Припеваючи! А ты — по жути, по жути… — передразнил он скулящий голос Федорыча. — Нет, голуба, так дело не пойдет… Давай факты, аргументы… А это… — Вьюн задумался, вспоминая когда-то слышанное слово, — одни эмоции!

Фактов и аргументов у Федорыча не было, и он, сраженный важным словом «эмоции», только жалко поскуливал, отчаянно понимая, что ни в чем Вьюна не убедит и, по слабости своей подчинившись, будет покорно лазать на жуткий чердак. Хотя сам он нутром чувствовал, что глаза у его страха нисколько не велики, а в самый раз.

По всем обстоятельствам Федорыч не должен был проснуться тогда от этого последнего своего сна. Пьяный, спящий, отравленный спиртным алкоголик… Ну, как он мог в критический миг, когда комнату затянуло дымом, очнуться? И трезвый-то, находящийся в сознании человек не фиксирует того момента, когда угорает… Таково свойство угарного газа — человек отключается незаметно для самого себя, даже не начав бороться. А тут беспробудный пьяница, храпящий бомж…

Да, видно, права Марья Федоровна — не пора! Не пора ему было покидать этот мир. Из круговерти сна, серой вязкой мешанины обморока вдруг явилась Сивому светловолосая девушка. Она была похожа на его мать. Такой, какой он ее помнил по самому раннему своему детству… Первомайские праздники в его далеком детстве — они были тогда отчего-то теплыми, солнечными — и мама в светлом сарафане!

Она появилась вдруг, легко шагая по омерзительным бесформенным обломкам его серого вязкого сна, как по льдинкам на реке, отчего-то не опрокидывающимся. Или по облакам. Подошла. Взяла его за руку и сказала:

— Пойдем, Алеша.

— Алеша?! — удивился он.

И вдруг вспомнил: это его имя. И пошел за ней. И стало так покойно, счастливо и легко, как бывает послушному ребенку, когда его держат за руку и ведут… И не надо ни о чем волноваться — за тебя отвечают, и все будет хорошо…

Так и было…

Рядом с этим видением он чувствовал себя Алешей: белоголовым трехлетним мальчиком в сатиновых трусах и трикотажной маечке, счастливым, как в теплый первомайский солнечный день пятидесятилетней давности…

— Только маечку на головку натяни! — посоветовало видение.

Федорыч очнулся от собственного жуткого, выворачивающего кашля, который казался бесшумным оттого, что его заглушал треск пылающих деревянных стен…

Он стоял на четвереньках вблизи пылающего дома, который они с Вьюном накануне облюбовали для ночевки и где неплохо устроились, затарившись портвейном на вырученные от цветов деньги.

Голова его была закутана. Правда, не маечкой, а его вонючей розовой шубой, которая, собственно, его и спасла, когда он в беспамятстве выбирался из огня.

Вьюна не было видно нигде.

Видения — тоже.

Откашлявшись до рвоты, Федорыч в изнеможении откинулся на тротуаре, с ужасом понимая, что не сможет пошевелиться, даже если пылающие и разлетающиеся головни начнут падать прямо на него…

Но тут он увидел такое, что показалось ему пострашней огня, ибо нашлись и силы. И Федорыч опять, и очень даже резво, встал на четвереньки и ухнул в темноту, подальше от горящего дома, как можно подальше…

А за его спиной, на фоне огненных отсветов, оставался человек… Уже виденный прежде Сивым красавец с широким разворотом плеч. Однажды увидев, Сивый хорошо запомнил этот зловещий силуэт в длинном темном плаще.

Не замечая выбравшегося из дома Сивого, человек стоял неподвижно рядом с пожаром, завороженно любуясь огнем.

Может, конечно, Федорыч и ошибался. Может, его сегодняшняя посетительница и не была видением, а просто похожа была эта девушка на ту, привидевшуюся ему тогда, то ли во сне, то ли наяву, в загорающемся доме. Но решил он не искушать судьбу: не быть неблагодарным. И когда посетительница, назвавшаяся Аней, стала его расспрашивать, честно ей все рассказал.

— На кого он похож-то был, Федорыч? — ласково, располагающим к откровенности голосом спросила Аня. — Описать его можешь?

— Как из фонда Олег Иванович, дай бог ему здоровья… Такой же громила.

Нет, Аня не хотела в это верить…

Просто все случилось в тот день, когда капитан, как выражается Сивый, «погнал их из фонда». И два изображения — капитана и незнакомца — в результате потрясения могли соединиться в слабых мозгах Сивого в одно.

Все-таки хоть Сивый и идет на поправку, и просветлился тут, а каждое утверждение такого пропойцы со стажем следует делить на сто, как минимум. Человек, который половину сознательной жизни провел на грани белой горячки, может, естественно, и ошибиться. Хотя, если быть честной, Ане стоило огромного труда находить аргументы для этих возражений… То, что сказал Сивый, до ужаса, именно до ужаса — как раз тот самый случай! — было похоже на то, что подозревала она… Совпадало с ее сомнениями!

— Он нас и сжег. Не иначе, — подытожил Сивый печальную повесть.

— А дом можешь показать?

— Не могу.

— Почему?

— Боюсь, дак!

— Боишься?

— Да. Я отсюда теперь никуда.

— А нарисовать? Объяснить? Адрес, хоть приблизительно?

Федорыч задумался. Он сидел перед Светловой — ладненький, отмытый, преображенный монастырской жизнью, в чистой темной телогреечке: бороденка расчесана, голова на пробор прилизана… (И признать-то в нем прежнего бомжа в розовой шубе Аня едва смогла.) Сидел, источая запах лампадки, и размышлял.

Очевидно, те же очищающие изменения произошли не только во внешности Федорыча, но и в его мозгах…

Потому что, подумав, Федорыч распахнул свои бледно-голубые глазки (вот ведь сила преображения — даже у глаз Сивого вместо прежней неопределенной мутноватости появился цвет!) и твердо сказал:

— Могу.