Евгения Грановская - Сон с четверга на пятницу Страница 31

– Да, – кивнул он. – Мне это не дано. Я не такой утонченный человек, как ваши герои. И значит, не такой утонченный человек, как вы, Анастасия Сергеевна.

– Напрасно вы отождествляете автора и его литературных героев, – сухо произнесла Настя.

– Но ведь, описывая их, вы описываете собственные переживания. Разве не так?

– Только отчасти. В некотором смысле писатель действительно является актером, который играет разные роли, поочередно перевоплощаясь в своих героев. Но это не всегда так. Писатель может оперировать штампами.

– Это как? – не понял Гуськов.

Настя сама не заметила, как стала входить в раж, описывая тонкости любимой профессии:

– Ну, например, писателю нужно описать бандита-убийцу. Но сам он при этом никогда настоящего бандита в глаза не видел. И понятия не имеет, что чувствует убийца в тот момент, когда расправляется со своей жертвой.

– И как же выкручивается писатель? – поинтересовался Гуськов, дружелюбно улыбаясь своими тонкими губами и щуря серые глаза.

– Он описывает своего бандита таким, каким видел его в кино, – сказала Настя. – Со зверской рожей, с пистолетом в руке и с татуировкой на плече в виде черепа и костей. Потом, по ходу развития сюжета, писателю нужно описать, что именно сделало убийцу тем, кто он есть. И писатель, воспитанный на книжках Стивена Кинга и голливудских фильмах, придумывает своему убийце какую-нибудь психическую травму, которую тот получил в детстве. Допустим, когда убийца был маленьким, фашисты съели его сестру. И теперь он сам ест женщин.

Гуськов скривился.

– Что за чушь?

– Это не чушь, – возразила Настя. – Это называется фрейдизм. Над вами в детстве посмеялись мальчишки, показав ваши обмоченные трусики девочкам, и с тех пор вы ненавидите всех людей. И девочек, и мальчиков. И мстите миру за свои обиды, убивая их.

– Надо мной в детстве не издевались, – с необычной серьезностью произнес Гуськов.

Настя улыбнулась:

– Вам повезло. Возможно, поэтому вы и не стали садистом.

Он широко улыбнулся и проговорил с восхищением:

– Как это вы все так интересно описываете. Значит, писатели пишут штампами?

– Не всегда, но часто.

– Надо же. А я думал, что книги пишутся по-другому. Я думал, что когда вы описываете убийцу, вы пытаетесь влезть в его шкуру и для этого вынимаете из своей души всю мерзость, которая скопилась там за долгие годы.

– Хорошие писатели так и пишут, – согласилась Настя. – Но хороших писателей мало. Мы же с вами говорим об обычных беллетристах. О тех, кто ублажает публику залихватскими остросюжетными романами, не имеющими ничего общего с жизнью.

Гуськов внимательно посмотрел на Настю.

– Вы очень интересный собеседник, Анастасия Сергеевна, – сказал он. А как, по-вашему: может злой писатель правдоподобно описать чувства добрых людей?

Настя чуть приподняла брови.

– Странный вопрос. Но я думаю, что да, может.

– Интересно как? Ведь сам-то он злой.

– В каждом человеке есть что-то доброе. Даже в самом отъявленном негодяе.

– Так-так, – кивнул Гуськов. – Оч-чень интересно.

Что-то было в его голосе. Что-то такое, что заставило Настю внимательнее вглядеться в его лицо. Абсолютно невыразительное, не уродливое и не красивое, не полное и не худое. Такое встретишь в толпе, скользнешь взглядом и тут же позабудешь навсегда. Пожалуй, лишь глубоко посаженные глаза и высокий лоб с залысинами придавали ему хоть какую-то определенность.

На вид начальнику охраны было лет сорок пять. Глаза его, серые, спокойные, были словно подернуты непроницаемой дымкой.

– Ну, а, положим, если писатель сам маньяк, – снова заговорил Гуськов. – Сможет маньяк описать душевный мир хорошего, богобоязненного человека?

– Маньяки не становятся писателями, – ответила Настя. – Писатель всего лишь описывает. А маньяки предпочитают не описывать, а действовать.

Гуськов вздохнул.

– Черт, как же все это приятно, – сказал он вдруг.

– Что приятно? – не поняла Настя.

– Приятно говорить с умным человеком на умные темы. Знаете, Анастасия Сергеевна, я очень долго был этого лишен.

– Правда?

– Да. Я всю жизнь проработал в пенитенциарной системе. Охранял зэков, был замначальника тюрьмы. А после отставки пришел работать сюда, в психиатрическую клинику. – Гуськов усмехнулся. – Сами понимаете, с зэками особо не поговоришь. Да и с психами – тоже.

Вдруг он изменился в лице и торопливо добавил:

– Я, конечно, не имел в виду вас, Анастасия Сергеевна. Просто неуклюже выразился.

По лицу Насти пробежала тень.

– Ничего страшного, – проговорила она. – А теперь… я хочу отдохнуть. Вы ведь не против?

– Нет. Конечно, нет.

Гуськов поднялся с кровати.

– Спасибо за разговор. Ничего, если я буду к вам иногда заходить? Поболтать о жизни, узнать ваше мнение по какому-нибудь вопросу?

– Заходите, – разрешила Настя.

– Вот и отлично! Отдыхайте.

И он вышел из палаты, высокий, моложавый, упругий и сильный, как хищный зверь. Настя легла на подушку и натянула одеяло на голову.

– Господи, что я здесь делаю? – мучительно простонала она.

4

Доктор Макарский окинул взглядом свой кабинет. Стол. Негатоскоп. Большой шкаф с лекарствами, запертый на замок. Обстановка, которую он создал сам и которая была ему ближе, чем собственное отражение в зеркале. Макарский немного помолчал, потом посмотрел на Гуськова недовольным взглядом (тот вальяжно сидел на краю стола) и сказал:

– Зачем вы ходили к Анастасии Новицкой?

– Ни зачем, – спокойно ответил начальник охраны. – Просто поболтать.

Макарский поправил пальцем золотые очки и строго произнес:

– Я не хочу, чтобы вы с ней болтали.

Гуськов посмотрел на него сквозь иронический прищур.

– Спокойно, доктор. Берегите нервы.

– Не указывайте, что мне делать. – В голосе Макарского послышалось раздражение. – Настя – жена моего покойного друга.

– Я полагаю, ключевое слово в этой фразе – «покойного»? – уточнил Гуськов.

Лицо доктора помрачнело еще больше.

– Что вы имеете в виду? – сухо спросил он.

– Ничего, – спокойно ответил Гуськов.

Некоторое время они смотрели друг другу в глаза. Доктор Макарский отвел взгляд первым. Гуськов улыбнулся.

– Доктор, ну что вы, в самом деле? Я ведь тоже человек, и тоже интересуюсь литературой. Всегда любил книжки.

– Вы можете любить книжки до помутнения сознания, но не доставайте Настю Новицкую. Ей через многое пришлось пройти, и здесь она – гость, а не заключенный. И вы ей не надсмотрщик, так что соблюдайте субординацию и такт.

Гуськов улыбнулся и сделал брови домиком.

– Что вы, доктор! Я ведь охранник. А охранник что делает? Ну-ка, ответьте мне, доктор: что делает охранник?

– Охраняет, – угрюмо сказал Макарский.

– Вот именно! Ох-ра-ня-ет. – Гуськов ухмыльнулся. – Доктор лечит. Убийца убивает. Садист мучает. А охранник – охраняет. Вот я и буду ее охранять. Ее – от вас, вас – от нее и прочих уродов.

При слове «уроды» Макарский вздрогнул.

– Полагаю, вы произнесли это слово, не подумав?

– Конечно, доктор. Я вообще редко задумываюсь. Я человек действия, а думать – это ваша прерогатива. Не обращайте внимания на мою трепотню. Ну, а теперь… – Улыбка сошла с лица Гуськова, и лицо это стало жестким и холодным. – …Давайте для разнообразия побеседуем о деле. Что она вам говорила? На что жаловалась?

В глазах у доктора промелькнула ненависть, но он справился с собой и ответил:

– У нее ярко выраженное диссоциативное расстройство. Она выдумала себе другой мир, в котором ее муж и сын живы.

– Забавно, – сказал Гуськов задумчиво. – Прямо как в фильмах ужасов. Есть такой фильм – «Ожившая мертвечина». Не смотрели?

Макарский слегка побледнел.

– Нет. А при чем тут это?

– Ни при чем. Просто к слову пришлось. Вы говорили, что собираетесь провести с ней сеанс гипноза. Когда это произойдет?

– Я хотел сегодня, но передумал.

– Зря передумали. Чем быстрее вы это дельце провернете, тем быстрее она вылечится. Вы ведь этого хотите?

Макарский поморщился.

– Мне не нравится, когда вы так это называете?

– Как?

– «Дельце». Речь идет о жене моего погибшего приятеля. Она больна, и моя задача – как можно скорее ее вылечить.

– Вот как? Тогда вы не будете возражать, если я попрошу вас провести сеанс гипноза сегодня?

Доктор Макарский чуть не задохнулся от возмущения.

– Послушайте… – процедил он сквозь зубы. – Кем вы себя вообразили?

– Ее преданным поклонником, – с улыбкой ответил Гуськов. – Человеком, желающим, чтобы великая писательница вылечилась побыстрее. В самом деле, доктор, зачем откладывать дело в долгий ящик? Я знаю, что на мое мнение вам плевать, но чем быстрее вы запустите свою «систему выздоровления», тем быстрее она станет нормальным человеком.

Макарский поправил пальцем очки и, несмотря на раздраженный вид, неожиданно согласился.