Владимир Кашин - …И никаких версий Страница 31

…Время шло, а Коваль все сидел у Анны Кондратьевны, в ее сплошь заставленной рухлядью комнате. Он снова и снова задавал старухе одни и те же вопросы, терпеливо выслушивал однообразные ответы, надеясь, что та вдруг вспомнит какую-нибудь важную для него деталь или обстоятельство. Он мучительно пытался понять: кому нужна была смерть Христофоровой, у кого оказалась на пути эта с виду решительная, настойчивая, но не злая, работящая женщина? Кому портниха настолько мешала, что решили лишить ее жизни?

Пусть смешно думать, что своими посещениями их дома он накликал беду, как полагает Анна Кондратьевна, но какое-то неопределенное чувство неловкости с того момента, как узнал о гибели портнихи, не оставляло его. Постоянно думал о том, где же сделал неверный шаг, вызвавший огонь на свидетельницу. Какое из его действий вызвало такую страшную реакцию? Кому и как могла угрожать Христофорова? А может, здесь дело не в истории с Журавлем, а в чем-то другом? И произошло случайное совпадение по времени с какими-то ему пока неизвестными событиями?

Ковалю вспомнилась последняя беседа с Христофоровой, ее внезапная растерянность перед уходом. Он ругал себя, что не заинтересовался ее вдруг вспыхнувшим волнением. Перебирал в памяти каждое слово их разговора и не находил ничего, что встревожило бы.

Дмитрий Иванович терялся в догадках. Но он не хотел мириться с неизвестностью. И поэтому с такой дотошностью, чтобы не сказать надоедливо, осаждал старую женщину вопросами. Думалось, что она, и прежде всего она, могла бы пролить хоть какой-нибудь свет на загадочное происшествие, на личность и связи своей соседки.

Он уже отправил старшего лейтенанта Струця в Одессу, чтобы тот с местным уголовным розыском собрал сведения о Христофоровой, встретился с ее дочерью Витой, которая почему-то не приехала на похороны матери, и разыскал некоего одессита «пана Потоцкого». Сегодня вечером он и сам собирался туда выехать.

Коваль посмотрел на часы. Еще было время до отъезда, и он решил немного задержаться у Анны Кондратьевны.

Поскольку старуха ничего добавить к сказанному не могла, Дмитрий Иванович решил снова возвратиться к вопросу о неизвестном мужчине, приходившем к Килине Христофоровой.

— Так вы говорите, Анна Кондратьевна, чернявый, высокий, хорошо одет?

— Это кто? — не сразу поняла женщина.

— Да тот самый, которого Килина Сергеевна «паном» назвала и которому однажды дверь открывали. Вы говорили, несколько раз к вашей соседке заходил. Наверное, ухаживал. Женщина она была интересная, видная… К тому же одинокая…

— Не знаю, — пожала плечами старуха. — Я в такие дела не лезу.

— Ну а что же другое? Не платье же он себе заказывал!

— Да он часто не ходил. Тот раз да как-то еще разок или два, я тогда только чуть-чуть свою дверь приоткрыла да в коридор выглянула. Вижу, она его, как всех, в комнату ведет. Я и не интересовалась больше. Мне-то какое дело!

— А когда Килину Сергеевну спрашивал, в руках что-нибудь держал?.. Ну, цветы, например, коробку какую или еще что-нибудь?..

— Нет, — твердо сказала старуха. — Как сейчас помню. Так стоял, руки в карманы сунул, я еще подумала: наверное, без перчаток шел, а на дворе — мороз…

— Глаза у него светлые?

— Вроде бы… Да не присматривалась я очень, товарищ полковник! Не присматривалась.

— Ну а брови какие, нос, подбородок?

Анна Кондратьевна чуть не возмутилась.

— Стара я стала, товарищ полковник, брови рассматривать. Говорю о том, что заметила. А придумывать не буду.

— Вот вы слышали, Анна Кондратьевна, что соседка его «паном» назвала. Ни с того ни с сего одно это слово обычно не произносят. Что же еще услышали, кроме «пан», о чем они говорили?

— В толк не возьму, что вы от меня хотите, Дмитрий Иванович. Человек он на вид вполне приличный… К чему бы это ему такой ужас сотворить… Ничего у Кели как будто не взято, не украдено…

— Я пока его и не подозреваю. Но и тот, у которого в прошлом году жена в ванне захлебнулась, тоже на вид приличный был…

— Нет, что вы, товарищ полковник, у того на физиономии было написано, что сукин сын…

— А у этого что написано?

Старуха недоуменно взглянула на Коваля.

— Значит, так ничего и не услышали, кроме слова «пан»?

— Что-то он просил, уходя, какую-то модель, какие-то выкройки, а она сказала: «Теперь сам проси у него. Хватит с меня». Чепуха какая-то… Выкройки, это когда платья шьют… Может, он тоже портной… Ох, Дмитрий Иванович, не могу больше. Извините, голова так разболелась, сил нет.

Коваль уже заметил, что старуха от боли время от времени закрывает глаза, как курица, покачивает головой. Он посмотрел на часы. Да и ему пора. Перед поездом еще заглянет домой.

— До свидания, спасибо, Анна Кондратьевна, за рассказ, — хотя беседа ничего и не дала ему, поблагодарил Коваль, выходя на лестничную площадку. Он подошел к лифту и нажал кнопку.

Старый лифт, затянутый металлической сеткой, со стеклянными дверьми, с трудом разминая свои ревматические суставы, стал подниматься на этаж. Анна Кондратьевна, провожая полковника, стояла у открытой двери в квартиру и, когда лифт, добравшись до этажа, в последний раз громыхнул и Коваль взялся за ручку, вдруг бросилась к нему:

— Дмитрий Иванович! Дай бог памяти! Вот что вспомнила: когда шла к лифту, из гастронома, он как раз опускался. Я обрадовалась, слава богу, действует. Этот лифт старше меня, другой раз снизу невозможно вызвать — или дверь кто-нибудь наверху не закроет, или между этажами застрянет. Еще не дошла, как лифт опустился — и из него кто-то выскочил, да так пронесся мимо, чуть с ног не сбил!.. Вдруг это тот самый?.. А?

— Вы хоть увидели его?

— Да как увидишь, когда он как вихрь! Еле пришла в себя. Уж извините, ничего не заметила… А может, это и не с нашего этажа, кто знает… Однако у нас тут все старые люди живут, никто так не бегает. Определенно, чужой был…

Коваль съехал на первый этаж и вышел на улицу. Он шел медленно, не замечая мягкого снега, который хлопьями опускался на дома, тротуары, на людей, и размышлял о трагедии, ставшей для него новой загадкой.

15

И вот они сидят вдруг против друга: полковник и последний, самый главный, как считал Коваль, свидетель, показания которого могут пролить свет на трагическую гибель Антона Журавля. Дмитрий Иванович всматривался в бледного худосочного мужчину лет тридцати. Его широкий и высокий лоб, казавшийся особенно большим из-за преждевременно появившихся залысин, нависая над глазами, носом, словно не дал им вырасти такими же массивными. Длинные пушистые бакенбарды чуть удлиняли лицо, и заметно было, что о них заботятся. Правда, сегодня бакенбарды были непричесаны, что объяснялось волнением их хозяина.

По просьбе Коваля институт прервал командировку Павленко, и сейчас полковник, пожалуй, впервые за долгие годы службы напряженно задумался, не зная, как лучше построить беседу, чтобы свидетель, а возможно, и подозреваемый дал правдивые ответы.

Дмитрий Иванович готовился к этой встрече. Он тщательно изучал все стороны жизни Павленко. Эпизод за эпизодом. Детство, становление, быт, настроение, мечты… Почему именно его? По той же причине, что и Нины Барвинок. Ведь они последними видели живым Журавля.

За время, что Павленко находился в командировке, Дмитрий Иванович многое узнал о нем в институте, от знакомых по дому, и сейчас, обдумывая все слышанное, но ранее воспринимаемое несколько абстрактно, так как самого Павленко зрительно не представлял, пытался связать эти сведения с человеком, сидевшим напротив. Теперь, знакомясь с Вячеславом Адамовичем ближе, полковник прежде всего стремился понять, какая главная черта этого человека, какой у него характер, какие настроения, чувства, страсти, какие действия от него можно ожидать, окажись он в ситуации экстремальной.

Дмитрию Ивановичу было известно, что Павленко человек не глупый, образованный, как говорили в институте — способный, но застенчивый и поэтому державшийся в тени, очень скрытный, втайне страдающий от своей робости, от загнанных внутрь себя порывов и страстей.

Но вот какие это были страсти, какая из них была главной. Коваль еще не понимал: стремление к научной карьере, жажда женщин, денег или страдал от неудовлетворенности своим положением в обществе, в семейной жизни или еще что-нибудь? Вспоминая беседу с Василием Ферапонтовичем и характеристику, данную младшему научному сотруднику Павленко, Коваль убеждался, что научная среда в некотором смысле стала для Вячеслава Адамовича убежищем в бурлящем современном мире. Сам Павленко, очевидно, понимал, что никакого другого пути — завод, служба в аппарате — для него нет. Он не любил точно очерченных регламентированных обязанностей. Наблюдая, как люди спешат по утрам на работу, как строго расписан их однообразный рабочий день, он приходил в ужас при мысли, что и ему придется влиться в их ряды. Еще в институте, когда сталкивался с каким-нибудь строгим научным правилом, он с трудом заучивал его, словно это было насилие над собственной мыслью. Он был склонен к поиску, фантазии, не скованной рамками твердых установлений, считал, что только наука может дать ему возможность, пусть даже иллюзорно, быть лично независимым. Но тут на его жизненном пути встретился Антон Журавель…