Всеволод Иванов - Голубые пески Страница 31

--------------

Пески, как небо. Курганы, как идолы - голубые бурханы. Озера, как облака.

Острые мордочки сусликов пахнут полынью и можжевельником.

На монгольских скалах белые грифы рвут падаль.

Падаль, потому что - война. Падаль, потому что - мор.

Голубыми землями уходят караваны киргиз в Индию. Пыльно-головые табуны казаков мчатся на города.

Подошвы караванных верблюдов стерлись, подошвы подшиты шкурами. От белесых солончаков выпадают ресницы людей, мокнут ноги и как саксаул-дерево гнутся руки.

Небо - голубые пески. Пески - голубое небо.

--------------

Мало радости! Мало у вас радости!

... От радости сгорит мое сердце, как степь от засухи. Сгорит - и воскреснет!

II.

Летом 1918 года Сибирь занята чехами.

Тем же летом, через степь, на Аик рвался офицер Ян Налецкий.

Атаман Трубычев - под Павлодаром. Над поводами казацких узд - пики, винтовки, шашки. Не сотрется, сохнет, в'едается в сталь шашек липкая красная влага. От плеча к плечу, выдирая сердце, выворачивая на спаленую землю мокрые кости: медь, свинец, железо - в человеческом теле.

Атаман Трубычев - под Павлодаром.

III.

Дни Запуса и Олимпиады:

Матрос Егорко Топошин влетел в ограду на таратайке. Трещала плетеная ива под его толстыми, как столетние ивовые стволы, ногами. Плетенье коробка оседало рыхло, мешком, на дроги.

Орет:

- Вась!.. Давай сюды.

И нарочно что ль Запус сидел, свесив ноги с крыши сеновала. Над золотисто-розовым (слегка веснушчатом) лбом выкинуло, трепало ветром - теплым, веселым - горсть сена, ковыль желтовато-белесый, маслянистый. Кого Запусу кормить этим сеном? Егорко Топошин смотрит на его руки.

- Ва-ась!.. Ревштаб, конечно... да иди ты, стерва, вниз. - Ва-ась!.. Атаманы под городом, Трубычев там, генералье казаков ведет, растуды их... Я им, в штабе, заявил на общем собраньи - пленум? Конешно... При сюда Ваську.

- А в партию?

- Вся наша партия на небо пойдет. Бридько говорит: Омск взят чехами, а коли не взят - откуда, кто поможет? Там, разберемся коли прогоним. Не прогоним - каки у тебя ни востры жилы на шеях-то, а шашка крепче казачья...

- Крепче. Мне - что...

- Понес?

- Есть.

И, когда Егорко полез опять разрушать таратайку, Запус, мотая руками, крикнул:

- А прогоним, возьмут?

- В партию-то?

- Ну!

- По моему с комфортом... Они заелись, ну и выперли.

Еще:

- Они послали?

В воротах по кирпичам, словно грохочет бревно:

- Кто?..

- Ревштаб, кикимора!

- Не-е... это я са-ам, Ва-ась... Не ломайсь!.. "Революци-и... прегра-ады не зна-ако-мы!.." Крой - гвоздем!

Олимпиада помнила такие же дни - когда у пароходных пристаней метался "Андрей Первозванный", а Запус жег казачьи поселки. Такое же как и в прошлом году сероватое, горькое как полынь, над степью небо. Сердце что ль старится, - болит крепче и выходит наружу сухими алыми пятнами. Олимпиада шла в Уком. Стук пишущих машинок - словно прутом сухим вести по плетню. Закрыть глаза и машинка, как длинный звонкий прут. В бревенчатых стенах Народного Дома, среди плакатов, похожих на ситцы, Запус и другие, о которых не думала Олимпиада. И вот - часами из этих бревенчатых стен они и Запус вырывались наружу, кого-то убивали и, возвращаясь обратно, совсем не становились спокойнее.

История взятия казаками Павлодара в восемнадцатом году будет историей Олимпиады, так как Запус через кровь и трупы видел ее мокрые - словно все из воды - смугло-кожие глаза; над серым пеплом пожарищ - головни тлели, сосали грудь, как ее косы. Чубастые (с носами, как челноки в камышах) казаки, заменившие было шинели домотканными бешметами, - их было немного, едва ли сотня, и не потому ль особенно яростно гнали они в степь коней, и яростно умирали (один всунул руку в рот киргиза и вырвал челюсть).

Сопели бревенчатые улицы конскими глотками.

Загораживая нужную мещанам жизнь, мчались, тихо звеня железом, красно-бантные.

Пустовали церкви. В собор, в простреленные окна, влетали и гикали под кирпичными сводами твердозобые голуби. Слушая перестрелку, думал о них протоиерей о. Палладий: "сожрут просфоры и причастье".

Лебеда в этот год подымалась почти синяя, выше человека, а лопух толст был как лепешка и широк (под ним любили спать собаки). Мимо синей лебеды тяжело ходить мещанам, а ходить нужно - мобилизовали рыть окопы.

А Кириллу Михеичу сказали:

- Сиди... стариков приказано отстранить.

И потому ль, что мчащиеся всадники, тряся весело бантами, загораживали нужную жизнь, или - что не взяли работать окопы, Кирилл Михеич поздно ночью пришел в свой дом. В кабинете, где раньше на широком столе, раскладывал он планы семнадцати церквей, стоял самовар и Запус, показывая выложенную золотым волосом грудь, пил чай. Слышал Кирилл Михеич голос Олимпиады, а матрос Егорко грохотал под потолками хохотом.

- Живут, - сказал Кирилл Михеич и перекрестился.

А Поликарпыч, растянув по жесткой шее, густую, как валенок, бороду, лежал на верстаке. Усы у него потемнели, вошли в рот. Он повернул лицо к сыну и, схаркивая густую слюну, протянул:

- Че-ево?..

Кирилл Михеич подставил табурет к верстаку и, наклоняясь к его бороде, сказал:

- Воду и то покупать приходится; за водой итти не хочут даром, большие деньги надо... Палят.

Старик повел по шее бородой:

- Палят?

- Палят, батя... Фиоза-то меня послала, говорит: - ступай, скажи...

Поликарпыч открыл дурно пахнущий рот и улыбнулся.

- Ишь, антирисуется!..

- Бате-то, сказывают, плохо. Потом война, убить ни за что, ни прочто могут. Ты имущество-то перерыл?

- Нет, оставлю на старом!.. Жди! Тебе-то куда, ты-то хранишь ево? Я ево храню, мое... я и знаю где...

- Тут насчет еды, батя... Исть нечево, воду - и ту за большие деньги. Муки на день осталось - три фунта...

- Ну, это многа-а!.. Хватит...

- Ты, ради Бога, скажи мне... нельзя одному знать такие места... не дай бог...

Старик, оплевывая бороду, дрыгая и стуча коленями, заговорил:

- Бережители, бережители вы! Куды от своего места побежал... жрать захотел, вернулся?.. Выкопать, выкопать тебе, указать? Я сам, иди к хрену, я тутока все места знаю... вы ранее меня все передохнете...

- Фиоза-то худеет, батя, бытто вода тело-то стекает. До смерти ведешь?

Поликарпыч, ерзая по верстаку, плевался:

- Пуппу! ппу!.. Солдатскими хлебами откормилась, на солдатском спала - стекаешь?.. Теки, чорт те драл, теки! Мне што?.. Я-то сберегу!..

И целую ночь до утра, Кирилл Михеич сидел подле отца в пимокатной. Отец засыпал, пел в нос визгливо частушки. Один раз заговорил о Пермской губернии, тогда Кирилл Михеич вспомнил: надо взять спящего за руку и он все расскажет. Кирилл Михеич взял потный с мягким ногтем палец и тихо спросил: "куды перекопал?". Старик открыл глаза, поглядев в потолок, попросил пить.

А на третий день, когда нос Поликарпыча резко и желто, как щепа, выступил из щек, Кирилл Михеич, тряся его за плечи, крестясь одной рукой, закричал:

- Батя, батя!.. Сгниет все... Куды спрятал?

Тут старик потянулся, сонно шевельнул бородой и, внезапно подмигнув, сказал молодым тенорком:

- Взял? Что?..

И, не открывая больше рта, к вечеру умер.

О похоронах его Запус сказал Егорке Топошину так:

- Там, у меня во флигеле старикашка отвердел... от тифа должно быть... Направить его в общую обывательскую могилу.

- Есть, - ответил Топошин.

А Кирилл Михеич отца провожать не пошел: противилась и плакала Фиоза. Олимпиада же секретарствовала на заседании Укома Партии.

Генеральша Саженова провожала Поликарпыча. А когда завалили яму, нашла она на кладбище пустое место, посидела, поплакала на травке, а потом принесла лопату и, басом шепча молитвы, рыла могилу. В Ревком же подала ходатайство - "в случае смерти, схоронить ее и дочь Варвару, в вырытой собственноручно могиле, из уважения к заслугам родины, оказанным генералом Саженовым".

В могилу эту генеральше лечь не удалось, а закопали в нее после взятия Павлодара жену председателя Совета т. Яковлева, Наталью Власьевну. Была она беременна и на допросе ее заспорил Чокан Балиханов с атаманом Трубычевым: мальчик или девочка - будет большевик? - "Девочка", - говорил Чокан. И у Натальи Власьевны, живой, распороли живот. Девочку и мать зарыли в генеральскую могилу, а труп тов. Яковлева с отрезанными ушами, кинули подле, на траву - и лежал он здесь, пока не протух.

IV.

Когда в Народный Дом прискакал нарочный и донес, что казаки в пригороде, в джатаках, - предусовета т. Яковлев приказал Запусу:

- Берите командование, надо прорываться через казаков к новоселам, в степь.

- Есть.

Яковлев широкой, с короткими пальцами, рукой мял декорации. В зрительном зале сваливали в кучи винтовки. В гардеробной какой-то раненый казак рубил топором выдернутую из шкафа боярскую бархатную шубу. Запус улыбался в окно.

- Вы понимаете, тов. Запус, ценность защиты завоеваний революции? Если б происходила обыкновенная война...

Улыбка Запуса перешла, и скрылась в его волосах.