Ксавье Монтепен - Кровавое дело Страница 31

Контора находилась в нижнем этаже.

В бельэтаже помещались покои самого нотариуса, а на третьем жил Леон Леройе, его единственный сын и наследник, и молодой клерк, дальний родственник семейства Леройе.

В мансардах были комнаты четырех слуг.

Жак Бернье пошел по коридору, разделявшему дом на две равные части, отворил дверь, находившуюся в конце, и очутился в конторе.

Контора нотариуса Леройе пользовалась в городе всеобщим уважением и почетом. У него было столько дел, что он был вынужден держать четырех помощников, что довольно необычно в провинциальном городке.

В ту минуту, когда Жак Бернье вошел в контору, старший клерк стоял около табурета второго клерка с бумагой в руках и, по-видимому, давал ему важные инструкции относительно редакции одного очень серьезного акта, который было необходимо изготовить к вечеру того же дня.

Два других клерка, кажется, были погружены в головоломную работу; в действительности же оба читали потихоньку: один — газету, другой — роман.

На кожаных стульях сидели четыре клиента в ожидании появления самого нотариуса.

Старший клерк оглянулся на шум и устремил на Бернье вопросительный взгляд.

Жак понял значение этого взгляда и сказал:

— Я желал бы видеть monsieur Леройе.

— По делу, без сомнения?

— Меня привела к вам не одна причина.

— Ваше имя, сударь?

— Жак Бернье.

Старший клерк знал это имя. Он не раз слышал его из уст своего патрона. Он улыбнулся и поспешно ответил:

— Извините! Я имею честь видеть вас в первый раз. Monsieur Леройе у себя в кабинете. Он очень занят и запретил беспокоить себя; тем не менее я доложу о вас.

Он подошел к другой закрытой двери, слегка постучал и исчез за нею.

Вениамин Леройе сидел у себя в кабинете за письменным столом, заваленным бумагами. Это был маленький, толстенький человечек. Лицо его обрамляли довольно длинные баки с заметной проседью.

Он с вниманием читал какие-то бумаги, до такой степени поглотившие его внимание, что он даже головы не поднял при входе старшего клерка.

— Сударь! — тихо проговорил старший клерк.

— Что такое? — грубо оборвал его патрон, не поднимая головы. — Я, кажется, никого не звал.

— Вас спрашивает monsieur Жак Бернье. Он в конторе и просил доложить о себе.

Слова эти произвели на нотариуса действие электрического тока. Одним прыжком он вскочил со стула.

— Жак Бернье! Скорее, скорее! Идите! Ведите его сюда! Да скорее же!

Старший клерк снова отворил дверь в контору и сделал Жаку знак войти.

Бывший марсельский купец немедленно вошел и с распростертыми объятиями направился к нотариусу.

Последний бросился навстречу.

— Дорогой мой Вениамин!

— Милый Жак!

Друзья горячо обнялись.

Старший клерк скромно удалился.

— Ты! Ты в Дижоне! — продолжал нотариус, подводя своего друга за руку к письменному столу и усаживая в покойное кресло. — Вот неожиданный сюрприз! Вот радость-то! Ведь мы с тобой два года не виделись! Шутка сказать! Рассказывай же скорее! Какой счастливый ветер занес тебя сюда? Да говори же, говори! Отвечай! Ах, Господи! Кабы ты только знал, как меня радует твое неожиданное посещение! Говори же скорее! Рассказывай о себе и о твоей дочери!

— Сесиль здорова, моя милая девочка! Как я давно не видел ее! Ну и у меня тоже, слава тебе Господи, все благополучно! Можешь судить об этом сам.

— Правда, правда. У тебя замечательно хороший и здоровый вид! Ты и не думаешь стариться!

— Льстец, полно тебе!

— Ничуть не льстец. Уверяю тебя, я говорю только то что думаю. Волосы поседели, разумеется, так же, как и у меня. Но лицо еще совсем молодое. Ты, разумеется, позавтракаешь со мной?

— Позавтракаю? Еще бы нет! Да мало того, что позавтракаю, я еще и пообедаю, потому что если бы ты вздумал не пригласить меня, то я бы сам себя пригласил.

— В добрый час! Ну, мы постараемся позавтракать хорошенько и еще лучше пообедать. Я пойду сейчас и отдам кой-какие приказания моей старой Мадлен. Помнишь ведь, какая она у меня мастерица?

Через несколько минут он вернулся в кабинет, и снова речь его полилась неудержимо.

— Ну вот, теперь поговорим, — начал он. — По какому случаю ты в Дижоне? Из желания навестить меня?

— Да. Из желания навестить тебя и… сообщить радостное известие! Угадай-ка, откуда я?

— Откуда! Разумеется, из Парижа!

— Я из Алжира.

— Из Алжира! Каким это образом тебя занесло в такую даль, дружище?

— Я вел свое дело в суде!

— А, да, да, да! Это тот самый знаменитый процесс, о котором ты мне писал чуть ли не год назад? Ну, и что же?

— Окончено.

— В твою пользу?

— Совершенно. Я выиграл в последней инстанции, и страховые общества, побитые по всем пунктам, вынуждены были уплатить мне скромную сумму в один миллион пятьсот пятьдесят тысяч франков.

— Ты уже получил ее?

— Получил.

— Черт возьми! Ну, милый Жак, — радостно проговорил Леройе, дружески хлопая по. плечу нового миллионера, — вот уж действительно новость так новость!

— Я знал, что ты будешь рад узнать о моей удаче.

— Миллион пятьсот пятьдесят тысяч франков! Семьдесят семь тысяч пятьсот франков годового дохода, считая только по пять процентов! Признаюсь, это несколько округлит твои шесть тысяч в год, с которыми ты бьешься вот уже пять лет! Ну, слава Богу, наконец-то тебе удалось вынырнуть!

— Да, вынырнул! Теперь я богаче, чем когда-либо! Притом у меня все состояние в наличных. Признаюсь, что в мои годы, не имея особенно широких привычек и вкусов, я остался бы почти равнодушен к этим деньгам, но я радуюсь за мою дочь, за дорогую Сесиль. Ты должен понять меня в этом отношении.

Вениамин Леройе вдруг мрачно сдвинул брови, по-видимому без всякой причины.

— Да, да, — сказал он сухим тоном, казавшимся еще страннее после горячих выражений сочувствия, которыми он осыпал Жака вначале.

Последний вовсе не заметил этой перемены и невозмутимо продолжал:

— Я много пожил и довольно поработал на своем веку. Чувствую, что наступает усталость, и мне постоянно кажется, что я проживу очень недолго. Мне тяжело было бы расстаться с этим миром, не оставив дочери прочного положения. В наш век шесть тысяч франков годового дохода — ничего или почти ничего. Я знаю это, знаю очень хорошо, с тех пор, как неудача за неудачей посадили меня на такой скудный паек. Мне одному этой суммы, конечно, хватило бы за глаза. Я, пожалуй, даже еще сэкономил бы кое-что, но, когда я думаю о дочери, я не допускаю лишений и посредственности. Если я перевернул небо и землю, если пустился на самые невозможные, отчаянные попытки, то, разумеется, ради Сесиль, и только ради нее!

— Разумеется, ради Сесиль, и только ради нее! — прервал его нотариус, все время нервно выбивавший дробь по столу.

— Да, ради Сесиль, моей единственной радости в здешнем мире! Только ради нее попытался я вернуть эту колоссальную сумму, которую уже считал окончательно потерянной. Для нее, для моего обожаемого ребенка! Я хочу широко распахнуть, перед нею двери света, которые закрыло нам наше стесненное положение. Я окружу ее богатством, роскошью! Ее будущее уже больше не будет беспокоить меня. Будь Сесиль бедна, она с трудом нашла бы себе мужа, да и то не наверняка. Ну, а теперь у нее есть возможность выбирать!!!

Жак Бернье, увлеченный отеческой любовью, говорил с жаром, с неподдельной страстью.

Высказав все, что у него было на душе, он умолк. Beниамин Леройе медленно покачал головою. Бывший купец наконец заметил, что что-то неладно.

— Разве ты не согласен со мной?

— Я полагаю, что не следует быть слишком требовательным.

— Почему же? Сесиль очень хороша собой, изящна, прекрасно воспитана. Она обладает всеми качествами ума и сердца. К тому же теперь она еще и богата. Помилуй, да она имеет полное право быть разборчивой. Ей надо теперь по крайней мере князя.

Нотариус снова медленно покачал головой.

— Я понимаю, мой милый Жак, что ты счастлив возможностью предоставить дочери легкое, обеспеченное существование, даже роскошное, то есть именно такое, к которому ты ее готовил. Ты любишь Сесиль, она действительно прелестна, так что я вполне понимаю твой совершенно естественный энтузиазм и даже извиняю его. Но в настоящее время он заставляет тебя забывать о многом.

— О чем это о многом? Что ты хочешь сказать?

— Выслушай, старый дружище, — проговорил Леройе, подняв наконец голову и глядя старому другу прямо в глаза. — Сесиль — твоя законная дочь.

При этом он сделал сильное ударение на слово «законная».

— Ну да, без всякого сомнения!

— Видишь, я всегда, как тебе известно, привык говорить не только откровенно, но иногда даже грубо. Ты никогда не обижался на мою грубость и откровенность. Надеюсь, не обидишься и сегодня. Не впервые нам быть разных мнений, спорить и не соглашаться друг с другом. Это никогда не мешало нам быть лучшими друзьями. Если бы ты чаще слушался меня, слушал мои советы, которые мне диктовала только привязанность, в твоей жизни не было бы дурных, тяжелых воспоминаний. По-видимому, они совершенно улетучились из твоей памяти, но моя совесть велит мне несколько освежить их. Догадываешься, что я хочу сказать? Понимаешь, на что я намекаю?