Светлана Чехонадская - Смерть мелким шрифтом Страница 32

— Глупости какие! О чем вы говорите?! Мне надо было собраться.

— Собраться? — отец немного деланно рассмеялся. — Вечером этого сделать нельзя было? И потом, сколько вещей надо собрать для однодневной поездки? Сколько времени могут занять такие сборы? Где вы были всю первую половину дня? Ну, Миша, что особенного в этом вопросе?

— Да не хочу я на дурацкие вопросы отвечать!

— Странно. Совершенно это не дурацкий вопрос, — ласково сказал отец. — Так все-таки, где вы были-то? К девушке заезжали? По городу гуляли? Может, спали? Отсыпались, да и все тут!

— И спал, — хамовато сказал невидимый Миша. — И гулял. И к девушке заезжал.

— К какой?

— Сейчас! Девушек моих впутывать не надо, ладно?

— Идет следствие.

— Частное!

— Пусть частное. И это следствие интересуется, что вы делали во вторник, с восьми тридцати и до шестнадцати тридцати, когда вы остановили машину, чтобы ехать в аэропорт. Кто вас видел в течение этих восьми часов?

— А что произошло за эти восемь часов? Кого-то убили, зарезали, ограбили?

— Хорошо, — произнес отец спокойно, и Лена даже почти увидела, как он призывает собеседника успокоиться — выставляет вперед руки на этих словах. — Мой второй вопрос: что сказала вам Марина по телефону в понедельник?

— Я тысячу раз отвечал на этот вопрос.

— Здесь записано. Но есть некоторые странности.

— Которые только вы считаете странностями.

— Не будем отвлекаться. Она вас пригласила?

— Да, она меня пригласила!

— Но адрес не дала?

— А вот адрес не дала! Какой вы наблюдательный! И меня теперь за это расстреляют, предварительно колесовав.

— Но телефон хозяйки при этом узнать не забыла.

— Ах, как тонко подмечено!

— И на двадцать минут разговор не тянул…

— Простите, ради бога! Я забыл: в том разговоре было не семьсот «э-э, ну, как там», а девятьсот тридцать!

Отец рассмеялся.

— Девятьсот тридцать «э-э», Миша, — он помолчал немного, чем-то шурша и пластмассово постукивая. — Это тридцать минут. Неувязочка! Понимаете, в чем дело: всему должно быть объяснение. Всему! Пусть дурацкое, пусть наивное или неправдоподобное, но оно должно быть. Концы всегда должны сходиться с концами.

— Разоблачили! Признаюсь! — отцовский собеседник продолжал паясничать. — Думал отвертеться, но вы меня приперли к стенке. Приготовьтесь услышать страшное: я рассказывал Марине политический анекдот. Про Путина.

— Давайте посчитаем, сколько минут он занял. Расскажите его мне.

— Да что вы! Это же про Путина!

— Ладно. Не рассказывайте. Кстати, вы в каких отношениях с Грибовым?

— С каким Грибовым?

— С главным редактором «Без цензуры».

— Ничего себе «кстати»! Я с ним ни в каких отношениях быть не могу, поскольку он большой и богатый дядя. А я маленький и бедный человечек.

— Уже небедный человечек.

— Ах, да, я забыл! Я ведь убил сестру, чтобы завладеть ее богатствами.

— Значит, он большой дядя, а вы маленький человечек? И пропасть между вами непреодолима.

— Нет, не непреодолима. Грибова так же, как и меня, в нашей стране могут арестовать в любой момент.

— По какому же обвинению?

— По обвинению в изнасиловании члена правительства, например. И вас могут. Обвинят во вмешательстве в личную жизнь частного лица — и это будет справедливо.

— А ведь он знал ваш телефон, Миша. Вы говорите: большой, богатый, но ведь не в кастовом обществе мы живем, не в Индии, правда?

Диктофон замолчал. Лена даже решила, что пленка закончилась, но разговор внезапно продолжился.

— Кто знал? — уже серьезно спросил Миша.

— Да Грибов же! Вы чего побелели-то? Тут никакого секрета нет. Это и в деле записано. Грибов дал ваш телефон милиционерам из Лазурного, когда они Марининых родственников искали. Забыли?

— Ну да, наверное. Я его тоже о работе просил. Когда мы познакомились у Марины. Говорил, что могу информацию с Петровки поставлять, я тогда там еще работал. Я ему телефон свой оставил. Точно. Но он не перезвонил.

— У вас был ключ от Марининой квартиры?

Тут первая сторона двадцатиминутной пленки, действительно, кончилась.

24

Невысокий, можно сказать, совсем маленький — это было видно по плечам, по размерам кистей — человек сидел напротив Ивакина в черном кожаном кресле. Он был неброско, но очень аккуратно одет. Наверное, часы были дорогие, но Владимир Александрович в этом не разбирался.

— Ивакин Владимир Александрович, — дружелюбно произнес маленький Грибов, разглядывая прозрачную папку на столе. — Да вы на пенсии! Или у меня устаревшие данные? — его прозрачные глаза с рыжеватыми ресницами теперь смотрели на Ивакина. В глазах была усмешка.

— Вот уж не поверю, что у вас могут быть устаревшие данные! — любезно отозвался Ивакин.

— Тогда какое же отношение вы можете иметь к следствию?

— Помогаю друзьям. Может, и вы, когда выйдете на пенсию, будете помогать молодым журналистам.

— Ну, дожили! — Грибов покачал головой. — Надеюсь, такая помощь — это официальное мероприятие? С начальством согласовано?

— Согласовано, — стесняясь, сказал Ивакин. Он прекрасно знал, что Грибов все понимает, и обманывать поэтому было очень неприятно.

— Ну, замечательно. Удалось разузнать что-нибудь новенькое?

— Разузнаешь тут. У вас не сотрудники — партизаны! Молчат!

— О, да! Особенно Анна Петровна Чистякова из социального отдела, — мило согласился Грибов. — У вас и ко мне есть какие-то вопросы?

— Есть, в общем-то.

— А ведь я рассказал все, что мог. И как познакомился, и сколько раз в неделю мы встречались, и какие суммы я ей давал, ну, все абсолютно!

— И что вы ее не ревновали?

— И что не ревновал. Вы сомневаетесь?

— Нисколько. Она наделялась выйти за вас замуж, не так ли?

— Надо полагать.

— А как вы сами к такой идее относились?

— Я ее не обдумывал. Одного не могу понять: зачем вы к Чистяковой-то пошли? Она Алену только пару раз видела… Правда, она мать моей секретарши, но, надеюсь, обошлось без секретарских сплетен?

— Абсолютно! — Ивакин для убедительности рубанул рукой, а затем произнес, насмешливо глядя Грибову в глаза: — Прошу прощения, Виктор Сергеевич, вы, наверное, решили, что я о Лапчинской говорю? Но я из-за Марины Леонидовой пришел.

Грибов молчал, прищурившись, играл золотой ручкой, постукивал ею о полированную поверхность стола, и острый отблеск скакал по кабинету.

— Из-за Леонидовой, — протянул Грибов. — Это что-то новенькое.

— Вас не допрашивали по поводу ее смерти?

— Нет. Но я слышал, конечно, что ее убили на курорте. Собственно, на меня-то первого милиция и вышла — по Марининому удостоверению. Мне сказали, какой-то местный казанова ее задушил. Говоря откровенно, если бы не смерть Алены, я бы как-то отреагировал: ну, хоть удивился бы, расстроился, но вы же знаете, какие проблемы на меня навалились. Так что врать не буду: слышал, но не вникал… Подождите, вы говорили про замужество, про ревность. Это ведь к Лапчинской относилось, не так ли? Что же вы мне теперь, как бы это поприличнее выразиться…

— Нет, не к Лапчинской. Я слышал, как раз Леонидова была в вас влюблена и говорила некоторым сотрудницам газеты, что взаимно.

Грибов не улыбнулся. Наоборот, его рыжие глаза неожиданно стали злыми.

— Думаю, она врала.

— Насчет взаимности?

— И насчет любви тоже.

— А если бы не врала насчет любви, то как насчет взаимности?

— То есть нравилась ли она мне как женщина?

— Смешной вопрос?

— Почему смешной? — Грибов глядел на Ивакина с каким-то странным выражением лица. Казалось, вопрос затронул что-то в его душе, и теперь он задумался, улетел мыслями в интересные для себя сферы.

— Неужели вы смогли бы влюбиться в эту нелепую женщину? — настойчиво переспросил Ивакин.

— Леонидова не была нелепой. Она не была также простой. Она играла сложную, ей не верили, но мне кажется, она была даже сложнее, чем играла.

— А была ли она порядочной, Виктор Сергеевич?

— Порядочной? — удивился Грибов вопросу. — Нет, она не была порядочной. Думаю, что не была. Она считала себя несправедливо обиженной в этом мире, а была обижена вполне справедливо. Такие люди по определению не могут быть порядочными. Обстоятельства им этого не позволяют.

— Вы это поняли, когда она стала у вас работать?

— Что вы! Я это знал всегда. Когда мы учились в университете, она уже была неприятной дамочкой.

Прикрывалась папой, как щитом, и ни за что не могла поверить, что кто-то способен относиться равнодушно к ее богатствам.

— Вы относились равнодушно, надо полагать?

— Можете мне не верить, — пожав узкими плечами, сказал Грибов. — Но я относился равнодушно. Даже высокомерно. Высокомерие в таких вопросах очень свойственно мне. Это неудобное качество, и оно могло сделать меня банкротом, но мне повезло: времена изменились, и я был вознагражден. Мне не на что обижаться. Я за ней никогда не ухаживал — терпеть не мог москвичек, но вот один наш общий друг, например, он искренне любил ее и хотел быть ее мужем. Ему, конечно, нравилось, что в придачу к Марине он получит ее квартиру, машину и дом, но ведь это неважно, правда? Для чего, в итоге, это барахло? Оно должно быть для счастья, а не для моли… Так вот и осталась она одна, — заключил он.