Александр Волков - Два брата Страница 33

После ужина заводился неторопливый разговор о житье-бытье, о горькой крестьянской доле. И когда начинались слышанные-переслышанные жалобы на кровопивца помещика, на утеснителя старосту, на воеводских чиновников, Акинфий задавал вопрос:

— А вы про атамана Булавина слыхали?..

После ухода булавинских посланцев деревня начинала бурлить. Крестьяне отказывались работать на барском поле, платить оброк. Случались и более серьезные дела. Мужики собирались, вооружались чем попало, громили земские избы, расправлялись с приказными, выпускали из тюрем колодников, и те примыкали к освободителям.

Крупные повстанческие отряды во главе с выборными атаманами и есаулами становились опасны для городов. Мятежники захватили Бобров, Борисоглебск, разорили Чембар. К булавинскому движению начал присоединяться даже мелкий городской люд: посадские, ремесленники.

Мятеж начал не на шутку беспокоить царя Петра. Отзывать солдат с фронта он не хотел, а внутри страны войска было мало. Но поневоле приходилось обходиться тем, что есть.

Дошло до того, что усмирять бунтовщиков посылали отдельные роты и даже взводы из городских гарнизонов, пехотных и драгунских полков. Пехотная рота поручика Торпакова была отправлена в Воронежский уезд.

Илья и Акинфий находились в это время в деревне Городиловке, неподалеку от Ельца. Дело у них шло здесь успешно. Раза три уже было прочитано «прелестное» письмо, люди собирали силу двинуться на Елец. И вдруг разнеслась тревожная новость: приближается рота царских солдат и уже оцепила деревню.

Весть, принесенная мальчишками, которые пасли коней у околицы, вовремя дошла до возмутителей. В избе, где они ночевали, топилась печь, и подметная грамота Булавина мигом превратилась в пепел. Теперь, если в Городиловке не найдется предателя, прямых улик против Куликова и Маркова не окажется.

Деревня была занята солдатами. Акинфия и Илью привели на допрос к Торпакову. Стройный, подтянутый офицер с пышными усами пшеничного цвета сидел на террасе помещичьего дома, который не успели разгромить мужики. Небрежно поигрывая хлыстом, Торпаков оглядел приведенных и строго спросил:

— Булавинские подстрекатели? Народ смутьяните?

— Напраслину взводишь на бедных странников, — спокойно ответил Акинфий.

— Ха, странички тоже! — ухмыльнулся поручик. — Небось на богомолье шли?

— Как в воду глядел, ваше благородие! Точно, к святым местам пробираемся.

— Ха-ха-ха! «Смолоду много бито-граблено, под старость надо грехи замаливать»? — вспомнил Торпаков былинные слова.

— Да ведь как сказать, ваше благородие, смолоду всякого было, — хитровато ответил Куликов.

Веселому поручику очень понравилось смелое вранье арестованных, а стройная, молодцеватая фигура младшего так и просилась в солдатский строй, да еще на правый фланг, где он бесспорно стал бы украшением роты. Но служба есть служба, и Торпаков сразу изменил тон. Он повелительно обратился к толпе крестьян, согнанных со всей деревни и окруженных полукольцом солдат.

— Эй вы, мужики! Говорить сущую правду, а то всех прикажу шомполами пороть!

Взгляд офицера упал на толстого крестьянина с окладистой рыжей бородой, с волосами, обильно смазанными коровьим маслом.

— Ну, вот ты начинай!

Выбор пал на городиловского старосту Клима Анциферова. Клима так и распирало угодливое желание рассказать всю правду про подстрекателей бунта, но в упор на него глядели угрюмые глаза односельчан. И Клим понял: если он предаст, гореть его скирдам на поле, его новой избе, да и самому, пожалуй, не жить больше на свете.

Анциферов, низко кланяясь, заговорил:

— Да ведь кто их знает, ваше благородие, в чужую душу не заглянешь. А только, как встрел я их вчерась у околицы, богомольцами назвались.

— К мятежникам не сговаривали пристать народ?

— Ни боже мой! — еще ниже поклонился староста. — Такого от них не слыхивали.

В толпе пронесся вздох облегчения. Торпаков понял: дальнейший допрос бесполезен. В глубине души офицер сам был доволен: жаль отдавать виселице такого молодца, из которого выйдет отличный солдат.

Веселее взглянув на арестованных и разгладив пышные усы, поручик заговорил:

— Вот вам, бродяги, моя резолюция! По указу его царского величества велено всех праздношатающихся забирать в солдаты, усмотря их здоровье. Ты, — обратился он к Илье, — как звать тебя?

— Илья Марков.

— Хочешь в солдаты волей идти, Илья Марков?

— А коли волей не похочу, неволей заберешь, ваше благородие?

— О, да ты сметлив, как настоящий солдат! Так пойдешь? Присягу дашь?

— Пойду. И присягу дам.

— Ну и преотлично. А ты…

— Акинфием Куликовым кличут.

— Ты, Куликов, для солдата староват и слабоват. И потому вот мой приговор: дадим тебе двадцать пять шомполов за бродяжничество, и ступай на все четыре стороны.

Неожиданный приговор поразил Акинфия в самое сердце. Правда, Куликов сильно сдал за последние годы, ссутулился, густая седина пробилась в волосах. Да еще и схитрил старина: приведенный на допрос, он нарочно съежился, опустил голову, чтобы стать похожим на безобидного странника.

Но расстаться с Ильей, которого он любил пуще жизни? Илью возьмут в солдаты, а он, Акинфий, пойдет один бродить по дорогам?.. И произошло чудо.

Вместо сгорбленного немощного странника с бессильно опущенными руками перед Торпаковым очутился здоровенный мужик, ростом выше прежнего на целую голову, с выпуклой грудью, с мощными руками, с большой, гордо поднятой головой. И даже, казалось, одежда мужика приобрела новый, щеголеватый вид. Поручик глядел и не верил своим глазам.

— Ваше благородие, прикажи дать мне шомпол, — звонким голосом сказал Акинфий.

— Зачем тебе шомпол? Али сам себя сечь хочешь?

— Дашь, так увидишь.

— Федосеев, дай ему шомпол, — приказал Торпаков капралу.

Взяв толстый железный прут, Акинфий легко завязал его узлом и протянул офицеру.

— Что скажешь, ваше благородие, годен я в солдаты али нет?

Торпаков пришел в восторг.

— Ах, шельмец, ах, мошенник! — восклицал он, захлебываясь от смеха. — Вот чертов старичище! А ведь как прихилился, посмотришь — ветром сдует. Беру, конечно, беру и тебя!

— Пропало казенное добро, — уныло сказал Федосеев.

— Этому горю легко помочь, — возразил Акинфий, взял из рук офицера шомпол, привел в прежний вид и подал повеселевшему капралу.

Поручик Торпаков был доволен: каких славных солдат приобрел он для своей роты! Но он принял меры: велел привести попа, и вновь завербованные принесли присягу на кресте и Евангелии, что будут служить богу и великому государю честно и нелицеприятно и от воинского долга уклоняться не будут вплоть даже и до самой смерти. А оставшись наедине с Федосеевым, Торпаков пообещал капралу, что спустит с него с живого шкуру, если Марков и Куликов сбегут.

Ночью, когда солдаты уснули, Илья с Акинфием вели тихий разговор.

— Так-то, батя, отгуляли мы с тобой, — грустно начал Марков. — Вольными были птицами, а теперь придется по чужой дудке плясать.

— Эх, глуп ты еще, Илюша, — с сожалением сказал Акинфий. — За это богу надо семь молебнов отслужить, что так дело обошлось. А коли по совести молвить, не богу надо спасибо говорить, а мужичкам, что нас из беды вызволили. Видал ты, как староста перед офицером крутился, ну прямо уж на сковородке.

— Да, качаться бы нам на виселицах, кабы он хресьян не побоялся. А ведь болтни он хоть слово про гра…

— Тесс… нишкни! — зажал товарищу рот Куликов. — Об том деле молчать надо, а что вперед будет — поглядим. Ведь это только от смерти лекарства нет, а мы с тобой, слава богу, живы-здоровы, вместе остались. Руки и ноги у нас целы…

— Так ты, батя, утечь сбираешься? А присяга?

— То, что мы царю присягу дали, это нестоющее дело. Всем ведомо: вынужденная присяга силы перед богом не имеет. Наша присяга много лет назад народу принесена. Мы с тобой ее и в Астрахани и на Дону держали, а теперь, коли удача будет, и опять с народом супротив бояр пойдем.

— В Бахмуте бы снова побывать, — вздохнул Илья.

— Побежим на Дон, не минем и Бахмута, — успокоил товарища Акинфий. — А ты спи, сынок, время позднее.

Началась для двух друзей солдатская служба. Илья Марков и Акинфий Куликов удивили ротного командира своим умением обращаться с оружием. Торпаков не верил им, что свое искусство они приобрели на охоте.

«С солдатской службы удрали, подлецы», — думал поручик.

Но копаться в прошлом рекрутов Торпаков не захотел. Влюбленный в строй, ценивший хороших солдат, как помещик ценит работящих крестьян, он боялся, что, если за Марковым и Куликовым откроются тяжкие вины, их заберут от него, и рота лишится двух лучших стрелков.

Вскоре после того как булавинские посланцы попали в солдаты, пришел приказ: роте Торпакова вернуться к Юрловскому полку, который отправлялся на шведский фронт. Приказ объяснялся тем, что шведская армия продвигалась на Украину, а булавинское восстание явно шло на убыль.