Патриция Хайсмит - Незнакомцы в поезде Страница 34

— Вы же хотите, чтобы я докопался до правды, Элси? Он так и не дал мне прямого ответа, куда пошел в ночь на пятницу, расставшись с вами. Он водит дружбу с весьма сомнительными личностями. Один из его приятелей вполне мог оказаться наемником кого-то из конкурентов Сэма. Шпионом или вроде того. А Чарльз вполне мог ненароком сболтнуть о вашем отъезде…

— К чему вы клоните? По-вашему, Чарльз что-то знает?

— Ну, я бы этому не удивился. А вы?

«Чтоб ты сдох», — прошептал Бруно себе под нос. Как он смеет говорить такое его матери?!

— Не сомневайтесь, если он мне что-то скажет, я вам передам.

Бруно отступил — в шоке от того, как легко она пошла у Джерарда на поводу. Неужели что-то заподозрила? Простить убийство выше ее сил. Разве он не понимал этого в Санта-Фе? А если она вспомнит, что он рассказывал ей про Гая в Лос-Анджелесе? Если Джерард найдет Гая в ближайшие две недели, его могут выдать царапины, или какой-нибудь порез, или синяк. В холле послышалась мягкая поступь Герберта. Дворецкий принес матери бокал на подносе и тут же удалился. Сердце у Бруно выпрыгивало из груди. Он словно попал в гущу битвы, и на него наседали со всех сторон. Поспешно ретировавшись к себе, он выпил от души, прилег и попытался уснуть.

Разбудил его Джерард, положив руку ему на плечо. Бруно дернулся и отпрянул.

— До свиданья. — Джерард ощерил желтые от табака зубы. — Я уезжаю, зашел попрощаться.

— И ради этого вы меня разбудили?

Джерард усмехнулся и вышел прежде, чем Бруно успел придумать ему достойную отповедь. Он рухнул на подушку и попробовал снова уснуть, но перед глазами маячила коренастая фигура Джерарда в светло-коричневом костюме. Детектив шнырял по коридорам, как призрак, просачивался сквозь запертые двери, совал нос в ящики и чужие письма, строчил в своем блокноте, указывал пальцем на Бруно, донимал его мать, так что невозможно было не поддаться на провокацию.

27

— А как еще это понимать? Он меня обвиняет! — кричал Бруно через стол.

— Ну что ты, милый! Он просто делает свою работу.

Бруно убрал со лба волосы.

— Может, потанцуем, мам?

— Куда тебе танцевать в таком состоянии?

— Тогда я хочу еще выпить.

— Милый, вот-вот принесут еду.

Бруно не мог поднять глаза на мать. Ее безграничное терпение, ее осунувшееся лицо заставляли его сердце сжиматься от боли. Он стал вертеть головой в поисках официанта. Поди разбери, кто тут официант, в такой толпе. Взгляд задержался на человеке, сидевшем за столиком с другой стороны от танцпола. Человек был похож на Джерарда. Бруно не мог рассмотреть, с кем он там сидит, но этот тип выглядел в точности как Джерард — пегие волосы, лысина, разве что костюм черный, а не светло-коричневый. Бруно прикрыл один глаз, чтобы все вокруг перестало двоиться.

— Чарли, сядь, я тебя прошу. Сейчас подойдет официант.

Там был Джерард, и он смеялся. Видимо, его спутник сказал, что Бруно на них смотрит. Несколько мучительных секунд Бруно раздумывал, сообщать ли матери. Внутри у него все клокотало.

Наконец он сел и выпалил в бешенстве:

— Там Джерард!

— Правда? Где?

— Вон там, слева от музыкантов. Под голубой лампой.

— Не вижу. — Мать вытягивала шею. — Милый, тебе померещилось.

— Ничего мне не померещилось! — крикнул Бруно и швырнул салфетку в свой ростбиф.

— Я вижу человека под голубой лампой, — спокойно проговорила мать, — и это не Джерард.

— Ты отсюда не разглядишь! Это он, и я не желаю есть с ним в одном помещении!

— Чарльз… — Мать вздохнула. — Если хочешь еще выпить, выпей. Вот официант.

— И пить с ним я тоже не желаю! Хочешь, я докажу тебе, что это он?

— Какое это имеет значение? Он нам не мешает. Наверняка он пришел нас охранять.

— Вот, ты признаешь, что это он! Шпионить явился! И темный костюм нацепил! Нарочно, чтобы красться за нами повсюду!

— Это не Артур, — тихим голосом отрезала мать, выжимая дольку лимона над жареной рыбой. — У тебя галлюцинации.

Бруно разинул рот.

— Мам, как ты можешь? — Голос у него сорвался.

— Милый, на нас все смотрят.

— Да плевал я!

— Ну вот что, послушай. Ты выискиваешь в поведении Джерарда то, чего там нет. Не спорь! Ты хочешь эмоциональной встряски, адреналина. Мне это знакомо.

Бруно потерял дар речи. Собственная мать обратилась против него. Она смотрела на него таким же взглядом, каким прежде смотрел Капитан.

— Наверняка ты в сердцах ляпнул Джерарду какую-нибудь глупость. Теперь он считает, что ты странно себя ведешь. И я его понимаю.

— И это достаточный повод, чтобы следить за мной днем и ночью?

— Милый, здесь нет никакого Джерарда, — отрезала мать.

Бруно с трудом встал и, шатаясь, пошел к столику, за которым сидел папашин сыщик. Ничего, сейчас она убедится, что это Джерард, а Джерард — что Бруно так просто не запугаешь. Путь ему преграждала еще пара столов, но Бруно уже ясно видел Джерарда.

Джерард обернулся и фамильярно помахал рукой, а помощник его тупо сидел и пялился. Бруно убивала мысль, что они с матерью за это еще и платят! Он раскрыл рот, не зная, что сказать, развернулся, еле удерживая равновесие. Он прямо сейчас позвонит Гаю, вот что он сделает! Прямо здесь, под носом у Джерарда!

Бруно хотел пройти к телефонной будке через танцпол, но медленно кружащиеся фигуры не пускали его, теснили его назад, как морские волны, такие легкие, мягкие и при этом непреодолимые. В памяти всплыла картинка из детства, когда он во время домашней вечеринки так же пытался пройти через гостиную к матери и его не пускали вальсирующие пары.

Очнулся он ранним утром в своей постели и некоторое время неподвижно лежал, вспоминая, чем закончился вечер. Значит, в какой-то момент он отключился. Но успел ли он перед этим позвонить Гаю? И если да, мог ли Джерард узнать номер? С Гаем Бруно не говорил, иначе непременно бы это запомнил. Следовало узнать у матери, где он отключился, не в телефонной ли будке. Но стоило ему подняться, как началась утренняя трясучка, и пришлось идти в ванную. Слишком резко подняв стакан к губам, Бруно плеснул себе разбавленным виски в лицо и схватился за дверь, ища опоры. Трясучка теперь донимала его и утром, и вечером, будила все раньше и раньше, и с вечера, чтобы уснуть, приходилось пить все больше и больше. А между приступами трясучки был Джерард.

28

Едва Гай сел за рабочий стол с аккуратно разложенными чертежами больницы, к нему моментально вернулось привычное ощущение, что он ни в чем не нуждается и ему ничто не угрожает.

За прошедший месяц он вымыл и перекрасил все книжные полки, отнес в чистку ковер и шторы, до блеска отдраил свою маленькую кухоньку. «Нет покоя виноватому», — думал он, сливая грязную воду в раковину. Спал он теперь по два-три часа в сутки, и то после физической нагрузки, поэтому решил, что уборка — более полезный способ утомиться, чем бесцельные шатания по улицам.

Взгляд упал на лежащую на кровати неразвернутую газету. Гай подошел и внимательно просмотрел ее. Вот уже полтора месяца, как в газетах перестали упоминать об убийстве. Он уничтожил все, что могло бы его уличить, — лиловые перчатки изрезал и смыл в унитаз, пальто (хорошее пальто, он даже хотел отдать его какому-нибудь нищему, но потом решил, что это низость — подсовывать кому бы то ни было одежду убийцы) и брюки разодрал на кусочки и выбросил вместе с мусором. «Люгер» сбросил с Манхэттенского моста, а с другого моста — ботинки. При нем остался лишь маленький револьвер.

Гай достал револьвер из ящика стола, чувствуя под пальцами приятную твердость. Единственная улика, от которой он не избавился. Но если его вычислят, другой и не потребуется. Гай прекрасно знал, отчего не может расстаться с револьвером, — это была часть его самого, его третья рука, совершившая убийство. Это был сам Гай — в пятнадцать лет, когда купил его, потом в Чикаго, когда любил Мириам и хранил его в спальне, любуясь им в минуты уединенных раздумий. Револьвер обладал механической, неоспоримой логикой, он был лучшей частью Гая. Он содержал в себе способность убить.

Если у Бруно хватит наглости снова объявиться, Гай и его убьет. Он знал, что сможет. И Бруно наверняка тоже знал. Он с самого начала видел Гая насквозь, и его молчание радовало Гая едва ли не больше молчания полиции. На самом деле он вообще не беспокоился, найдет его полиция или нет. Причина его терзаний находилась в собственной душе, в непрекращающейся битве с самим собой, столь мучительной, что иногда вмешательство закона представлялось ему желанным избавлением. Законы общества куда милосердней законов совести. Он мог бы сам сдаться на милость закона. Но что такое признание — пустой жест, попытка обойтись малой кровью, способ уйти от правды.

«Я не питаю особого уважения к закону». Так он говорил Питеру Риггсу два года назад. С чего ему было уважать некий свод правил, согласно которому они с Мириам продолжали считаться мужем и женой? «Я не питаю особого уважения к церкви», — с глупым бахвальством заявил он тому же Питеру в пятнадцать. Тогда он, конечно, имел в виду баптистов в Меткалфе. В семнадцать он пришел к Богу сам. Пришел к Нему через свой пробуждающийся талант, познав единство всех искусств, природы и науки — всех сил, которые созидают и упорядочивают мир. Он не смог бы построить ничего без веры в Бога. И где же была его вера, когда он совершал убийство? Это он оставил Бога, не Бог его. И теперь он думал, что ни одна живая душа не чувствовала и не должна почувствовать такого гнета вины и что он не выжил бы под этим гнетом, если бы душа его не была уже мертва, а от него самого не осталась лишь пустая оболочка.