Николай Еремеев-Высочин - РАМ-РАМ Страница 34

Ну, хорошо, сейчас мы от тех двух головорезов оторвались. Даст бог, успеем раньше них забрать свои вещи в гостинице и, возможно, даже беспрепятственно уехать из города. Допустим, я сумею посадить Машу на самолет. Хотя, если здесь замешаны израильтяне, проще передать ее нашим людям в российском посольстве, а они потом отправят ее прямо в Москву с чужим паспортом. Но кто меня будет поджидать, когда через неделю я должен снова появиться у почтенного негоцианта по имени Баба?

— Кстати, Маша, — прервал я затянувшееся молчание, — ты не думаешь, что это наш недавний знакомый мог послать нам вслед своих друзей?

Маша задумалась на секунду, потом покачала головой:

— Нет. Он же хотел мне это кольцо подарить! Нет, он точно предполагал, что мы вернемся.

9

Мы с Машей метались по номеру, лихорадочно собирая вещи. Одной охапкой сгребали висящую в шкафу одежду и, сложив пополам, бросали в сумки, не заботясь, помнутся они или нет. Прямо на блузки и рубашки укладывали подметками вверх обувь, скидывали с полочки в ванной туалетные принадлежности.

Я уже застегнул свою сумку и ждал, пока то же сделает моя напарница, как вдруг она остановилась. Она села на постель и нажала на кнопку пульта, включая телевизор. Гостиница маленькая, но вдруг и здесь есть прослушка?

— Я не могу возвращаться домой. Пожалуйста, не отправляй меня!

— Маша, машина ждет. Давай поговорим в дороге!

— Нет, я никуда не поеду, пока мы не поговорим! — лицо Маши опять стало мальчишеским, упрямым, только теперь еще и несчастным. — Пожалуйста!

— Нам нужно убраться, пока они не успели организовать посты на выездах из города. Если это контрразведка.

— Сядь, прошу тебя.

В этой гостинице у нас были две кровати, разделенные проходом. Я сел напротив. По телевизору, почему-то отметил я, пел молитвенное песнопение человек с марлевой повязкой, закрывающей рот. Джайн — они боятся, что им в рот залетит какая-нибудь букашка, и они ее ненароком убьют.

— Можно только я тебе ничего не буду объяснять? — сказала Маша.

Хорошее начало для разговора начистоту.

— Просто поверь мне, — продолжала она. — Я в жутком кризисе. Не с тобой здесь, в Индии — по жизни! У тебя никогда не было так, что ты — отдельно, и весь остальной мир — отдельно?

Я молчал. Я только позавчера ночью об этом вспоминал.

— Поверь мне: я не могу вот так уехать отсюда.

Я, и вправду, был бы готов терпеть ее скачки настроения. Если бы нас не пытались убить.

— Маша, ну, никто же не ожидал, что все так закрутится. Игры кончились! Ты должна уехать. Я не могу взять на себя такую ответственность!

— А если бы я была мужчиной?

— Тогда другое дело! Нет, на эту тему даже бессмысленно говорить. Нет! Разговор закончен.

— Точно?

— Я уверен.

Маша встала.

— Ну, как знаешь! Только, если ты боишься ответственности, ты берешь ее на себя, отправляя меня домой.

— Это шантаж?

— Нет. Просто эта поездка была для меня шансом вернуться в нормальную жизнь. И ты у меня этот шанс забираешь.

Странные у нее понятия о нормальной жизни!

— Пошли! — сказала Маша.

Она уже стояла со своей сумкой у двери. И во всем ее виде — в потухшем взгляде, в понуром наклоне головы, в сутулой спине, в этой худой руке, держащей слишком большую сумку — была такая обреченность, что у меня сжалось сердце.

Мы вышли из номера, и я попытался забрать у нее сумку. Маша зло выдернула ее из моей руки, а вчера и позавчера не сопротивлялась.

Мы прошли по коридору и спустились в холл. Я сообщил портье, что мы уезжаем сегодня — у нас был ваучер с открытой датой. Я подписал какую-то бумагу, даже пошутил с ним. Один из мальчиков, постоянно дежуривших в холле, отнял у нас наш багаж. А во мне все это время продолжалась внутренняя работа.

Я не думал, не размышлял. Вообще, мы зря передаем всю работу по подготовке решений своей голове. Что-то, конечно, нужно просчитывать. Но есть вещи, которые необходимо просто чувствовать. С одной стороны, каждая особь, как нам объяснил это доктор Юнг, связана с целым через коллективное бессознательное. Но мне кажется, со всеми другими людьми нас объединяет и то, что все мы испытываем одинаковые эмоции: радость и боль, надежду и страх. У меня эмпатия, то есть способность чувствовать то, что чувствует другой человек, развита — надо признать то, что есть, — намного сильнее, чем разум. В целом, такая особенность наверно мешает. В этой жизни — кто знает, что для нас будет хорошо в той?

Барат Сыркар уже уложил наши сумки в багажник и теперь открывал заднюю дверцу, чтобы усадить Машу. Она на меня не смотрела.

— Маша! — позвал я.

Наверное, меня выдал уже тон моего голоса. Во всяком случае, она тут же впилась в меня глазами.

— Ты будешь меня слушаться? — спросил я.

Маша замерла.

— Буду!

— И никакой самодеятельности.

— Никакой!

— Никаких капризов, никаких женских прихотей.

— Нет!

— И еще одно. Перестань меня задирать все время, хорошо!

— Не буду!

В течение этих нескольких секунд произошло вот что: Маша вдруг расправилась, как пожухшее растение после полива. Спина выпрямилась, голова поднялась кверху, в глазах зажегся свет, и я увидел, какие они голубые. Сейчас она была почти красивой.

— Тогда поехали!

Рука Маши как-то дернулась, как если бы она хотела дотронуться до меня в знак признательности, но она себя остановила.

10

Наш скоропалительный отъезд из Джайпура имел смысл в двух случаях.

Во-первых, если люди, стрелявшие в нас в Амбере, относились к какой-то разведке. Как я уже говорил, это могли быть все враги Индии, все враги Израиля, а также все спецслужбы, стремящиеся завладеть чем-то ценным, за чем охотился Ляхов. То есть буквально все, исключая, пожалуй, нашу Контору. Исчезая из их поля зрения, мы получали шанс не только уцелеть физически, но и продолжить выполнение задания.

Во-вторых, если нас пытались задержать индийские контрразведчики. Стреляя, они не целились в нас, надеясь, что мы испугаемся и остановимся. Потом потеряли нас в толпе, а сейчас начнут прочесывать город и проверять повально все гостиницы. Безусловно, они поручат полиции перекрыть выезды из города, но на это нужно время — это вам не Кашмир, где силовые структуры постоянно в боевой готовности. Чем раньше мы постараемся покинуть Джайпур, тем больше шансов, что блок-посты еще не будут установлены.

Джайпур стоит на перекрестке пяти дорог. Северо-восточная, по которой мы приехали, соединяет город со столицей, северо-западная, западная и южная продолжают путь по Раджастану, а восточная ведет в Агру. С момента нападения на нас в Амберской крепости прошло чуть больше часа, а организация заслонов на всех пяти трассах все-таки требовала времени. Если люди, которые нас пасли, решили, что их акт устрашения удался, или, наоборот, попытаются довести дело до конца, приоритетным направлением становилась дорога на Дели. Если наши преследователи напрямую связаны с ювелиром, который советовал нам покататься недельку по Раджастану, перекрывать стоило скорее запад и юг. И только дорога на Агру теоретически должна была представлять для нас наименьший интерес. Так что, если из города был еще свободный выезд, это было именно там. Как иногда бывает, самое простое решение устраивало больше всего и нас: следы Ромки вели в Кеоладео и Тадж-Махал. Да и нашему водителю Маша уже говорила про Агру.

Барат Сыркар смело рассекал поток, в последнюю секунду тормозя перед рикшами, буйволами и мотоциклистами. Под видом разговора я все время оборачивался к Маше, но на самом деле смотрел в заднее стекло. Следовавший за нами белый амбассадор остался в розовом центре города. Потом целый поток машин отрезал разворачивавшийся грузовик — мы проскочили перед ним под аккомпанемент миролюбивого ворчания нашего водителя. Мотоциклов и мопедов за нами ехало десятка два, но в них я еще не сориентировался.

— Там впереди, на выезде из города, в ущелье есть несколько очень красивых храмов. Мы называем это место Галта. Там хозяева — обезьяны. Ну, и брахманы есть, конечно, но из-за Ханумана место это посвящено обезьянам.

Хануман — это божество в виде большой обезьяны, типа Кинг-Конга. Мы уже знали, что наш водитель почитает его больше всех остальных богов.

— Хануман — это сила, храбрость, мужественность, — продолжал Барат Сыркар. — Но и воздержанность. Хануман никогда не брал в рот спиртного, он не знал женщины. Хануман живет, как должны жить все мужчины.

— Если бы все мужчины жили, как Хануман, род людской должен был давно иссякнуть, — заметил я.

Чем терзаться, ждет нас впереди пост или нет, я был рад поддержать разговор.

Барат Сыркар понял не сразу, но, когда до него дошло, довольно расхохотался, снова блеснув белыми, как на рекламе зубной пасты, зубами.