Андрей Троицкий - Капкан на честного лоха Страница 34

Ткаченко поднял капкан двумя руками, но фабричный номер и год выпуска оказались тщательно затерты напильником. За последнее время слишком много браконьеров развелось в лесотундре, а дичи, наоборот, здорово поубавилось. А капкан хороший, на крупного зверя рассчитал. Попадись в эту ловушку беглые зэки, кто-то из них отсюда на одной ноге ушел. Но досталось безответной собаке.

Ткаченко встал, широко размахнувшись, забросил капкан в заросли кустарника. Затем расстегнул кобуру. Приблизившись к собаке на расстояние шага, прикончил её выстрелом в ухо.

– Разрешите, могилу Петке выкопать, – шагнул к Ткаченко проводник. – Я вас догоню.

– Отставить могилу, – покачал головой кум. – Не до этого сейчас.

Проводник, понимавший, что спорить с кумом бесполезно, отступил.

– Перекур, – крикнул Ткаченко, чтобы все слышали. – Через пять минут идем дальше.

Однако пяти минут Аксаеву и проводнику с собакой не хватило, чтобы найти в зарослях группу майора Ткаченко. Пришлось дожидаться четверть часа. Наконец, затянувшийся перекур подошел к концу. По сухому месту пошли быстрее.

В шесть вечера первая группа вышла к реке Ижма, дальше шагали вдоль берега. Где-то через час собака остановилась и, опустив морду вниз, залаяла.

Пока подошел захромавший Ткаченко, проводник вместе с Аксаевым спустился с крутого откоса к реке, подняли наверх палатку, кое-какие носильные вещи, пакет с заплесневевшими сухарями.

Кум осмотрел добычу жадными глазами, приказал радисту связаться с начальником колонии Соболевым, доложить ему обстановку. Затем Ткаченко сел на землю, стянул сапоги и мокрые носки. Стал задумчиво разглядывать стертые ноги, покрытые розовыми скороспелыми волдырями.

– Может, костер развести? – предложил Аксаев. – Просушиться.

– Отставить костер, – помотал головой Ткаченко.

Кум подозвал к себе солдата, дал команду пустить красную ракету. Это сигнал общего сбора.

Настала пора сказать личному составу несколько добрых слов. Порой начальственное одобрение, простое человеческое внимание тонизирует лучше спирта. И еще: в людях должен проснуться охотничий азарт. Через полчаса три группы собрались берегу, люди сошлись полукругом. Ткаченко продемонстрировал солдатам и офицерам найденную палатку, потряс в воздухе грязным тряпьем, что Урманцев неосторожно вывалил из мешка.

– Мы у них на хвосте, потому что идем хорошо, – сказал кум. – Пять минут на то, чтобы подкрепиться. Затем снова разбиваемся на группы, по зеленой ракете идем дальше. Пятьдесят пять минут на ногах и пятиминутный перекур. Может, этой ночью возьмем их тепленькими. Может, утром. Потерпите. Теперь уж недолго осталось.

– Не завидую этим сволочам, – усмехнулся Аксаев.

– Я тоже, – согласился Ткаченко.

Урманцев не рискнул идти вдоль реки. Место голое, берег хорошо просматривается со всех сторон. Куда безопаснее отвернуть в сторону, двигаясь параллельным реке курсом.

Климов замыкал шествие, и все больше отставал. Голова сделалась легкой и кружилась от слабости, а ноги, наоборот, потяжелели, еле двигались, руки безжизненно болтались вдоль туловища. Шея занемела, потеряла чувствительность, во рту накапливалась вязкая кислая слюна, Климов выталкивал слюну языком, но плевки почему-то попадали то на штаны, то на сапоги.

Цыганков, тащивший мешок, часто оборачивался назад, спрашивал:

– Ну, чего ты? Чего?

Климов не отвечал, ему казалось, что стоит только открыть рот, произнести несколько слов, как вместе с этими словами от него уйдут последние ещё нерастраченные силы. А сил этих и так-то осталось с наперсток. Ближе к ночи, вошли в низкорослые березовые заросли. Когда колкие твердые, как проволока, ветки стегнули Климова по лицу, он неожиданно потерял ориентировку в пространстве.

Небо поменялось местом с землей. Маленькое солнце оказалось под правым башмаком, а башмак на вечернем небе. Климов коротко вскрикнул, повалился на грудь, раскинув руки по сторонам. Ударился лбом о камень, поросший рыжим мхом, и даже не почувствовал боли.

Урманцев, услышав крик, оглянулся, заспешил обратно. Вместе с Цыганковым они перевернули Климова на спину, расстегнули пуговицы бушлата, подложили под голову мешок.

– Ничего, – прошептал Климов, едва двигая белыми губами. – Я уже в порядке. Все нормально.

– Ты можешь идти дальше? – спросил Урманцев.

Климов сел, привалившись спиной к стволу березы. Он старался побороть головокружение, но безуспешно: карликовые березы водили вокруг него хоровод. А земля качалась, как палуба попавшего в шторм корабля.

– Порядок, – ответил Климов. – Я могу идти.

– Все ясно, – вздохнул Урманцев.

Пришлось устраивать незапланированный привал. Урманцев развязал мешок, вытащил пакет сушеной каши и воблу. Цыганков в мгновение ока покидал пригоршни каши в рот, разорвал рыбешку на мелкие куски и проглотил не пережевывая. Климов, испытывал позывы тошноты, он отказался от еды, попросил только глоток воды. Урманцев отошел в сторону, нашел место, где лежал свежий подтаявший сверху снег. Вернувшись, он сунул в открытый рот Климова плоскую ледышку, похожую на сливочный пломбир.

Хорошо. Климов закрыл глаза, ощутив, как сладко тает во рту лед. Через минуту он открыл глаза и увидел в высоком небе зеленую ракету, волочившую за собой шлейф серого дыма. Климов, не поверив глазам, сморгнул, ракета продолжала висеть в небе.

– Что это? – он показал пальцем вверх.

Урманцев оглянулся, замер на месте и выругался.

– Ракета, – сказал он. – За нами погоня. На взгляд до них километров десять, а то и все пятнадцать.

– Похоже, кранты, – добавил Цыганков. – Похоже, не уйти нам.

Климов, оттолкнувшись ладонями от земли, поднялся на ноги. Слабость ещё не оставила его, но идти можно.

Урманцев вытащил из мешка кулек махорки, посыпал табаком землю. Цыганков забросил заметно похудевший мешок за спину, пошел первым, Климов за ним. Последним шагал Урманцев, на ходу посыпая следы махрой. Небо нахмурилось, подул северный ветер, нагоняя с реки холод и промозглую сырость. Полетели мокрые снежные хлопья, крупные, словно вырезанные из бумаги.

Через полчаса заросли березняка закончились. Цыганков остановился, дожидаясь, когда подойдут остальные.

– Смотрите, – он показал пальцем вперед.

На невысоком пригорке стояло несколько черных от старости домов, рубленных из ели и крытых тесом. Из трубы ближнего дома поднималось дымное облачко, тускло светились окна, но не электрическим светом. Видимо, в избе горела одна или несколько керосиновых ламп.

Собаки не лаяли, от человеческого жилья тянуло не теплом, а гнилым запустением, будто здесь вовсе и не люди живут, а семьи упырей. Климов смотрел на избы из-за плеча Цыганкова. Холодок неосознанного страха вдруг пробежал от шеи до самых пяток.

Климов повернулся к Урманцеву, тронул его за плечо.

– Обойдем стороной?

Урманцев в задумчивости поскреб пальцами заросший щетиной подбородок.

– Цыганков на разведку сходит.

– Почему опять я? – Цыганков выпучил глаза.

– Иди, не торгуйся, – поморщился Урманцев. – Некогда нам торговаться.

Цыганков сбросил на землю мешок, пригибаясь к земле, стал подниматься на пригорок. Он пролез под продольной перекладиной забора, никем не замеченный, прокрался к избе. Поставил стоймя высокое толстое полено, забрался на него ногами, заглянул в освещенное окно и пошатнулся, чуть не грохнулся вниз.

Посередине комнаты, точно под верхней балкой, стоял самодельный стол, покрытый плюшевой скатертью и застеленный сверху сухой соломой. На столе лежал бородатый мужик, совершенно голый, с костлявым синюшным лицом. С первого взгляда понятно – жмурик. К дальней стене прислонили струганную крышку гроба. Цыганков пригляделся. А крышка-то не простая, полностью вытесанная из колоды.

Над трупом стояли ещё три мужика, тоже бородатых. Один опустил нос в толстую книгу и, не отрываясь, нараспев бубнил молитву.

Тот, что помоложе, держал тазик, полный воды. Третий мужик, самый старый, седой, макал руку в воду и обтирал покойного тыльной стороной ладони. Закончив обмывание, старик достал из кармана штанов моток суровых ниток. Отрывая от мотка кусочки, перевязывал ими коленные суставы, локтевые сгибы, предплечья. Закончив с обмыванием и нитками, старик подошел к гробовой крышке, оторвал от неё щепку и этой щепкой принялся расчесывать волосы мертвеца.

Придя в себя после первого потрясения, Цыганков разглядел некоторые детали. Вход в комнату был загорожен самотканой холщовой простыней. Ни люстры, ни лампочки под потолком не было. По углам на лавках расставили керосиновые лампы, освещавшие комнату.

Старик достал из кармана красненький матерчатый пояс. Минуту постоял с закрытыми глазами, прошептал что-то себе под нос. Затем просунул руку под труп, повязал поясок на голое тело, но узла не сделал.