Олег Рой - Капкан супружеской свободы Страница 35

Демагогия – презрительно отзывался о таких разговорах мой муж. Было время, я считала, что он прав. Отчего же сейчас в этих отцовских словах я начинаю находить новый смысл, новую правду, новое, очень важное для меня звучание? Или это материнство так изменило меня, подвигнув вдруг на поиски стабильности, покоя, семьи? Или просто устала я от вечной неразберихи и смуты, так густо заполнивших мою жизнь, что в ней не осталось места ничему иному, от полной потери почвы под ногами, от кровавого пути, которым идет теперь Россия?

А то, что этот путь безнадежно кровав, у меня больше нет сомнений. После полученной недавно из Москвы депеши стало окончательно ясно: революция не может быть милосердной. Слишком много расстрелов видела я за последний месяц сквозь запотевшее стекло нашего жарко натопленного вагона – слава богу, всего лишь через стекло! Слишком много слез доносится до меня, слишком много несправедливостей и горя. Но разве я могу изменить что-нибудь? Я – в гуще, и я – с теми, кого теперь осуждаю. У меня не сложилось иначе…

Вот и сейчас: новая остановка, новые крики на полустанке, и снова – митинг… Декабрь, холодно. Солдаты дуют на обмороженные ладони и смешно подпрыгивают, чтобы согреться. Я даже не знаю названия этой станции, не представляю себе, откуда и кто эти люди – все они слились у меня в голове в единую, мелькающую, мельтешащую толпу. Но Николай просит меня выйти с ним на улицу, побыть с ним рядом. Пусть будет так. Не все ли равно, где я – с Асей ли, с ним ли: ведь так или иначе – виновна, Господи!..

8 декабря.

Дай мне, Боже, силы описать то, что случилось вчера. Я не знаю, сумею ли передать весь ужас, весь беспросветный кошмар происходящего, но не записывать этого нельзя. Пусть прочитает потом Ася и пусть поймет меня, если сможет.

После митинга люди не торопились расходиться. Как обычно – столпились у нашего вагона, задавали вопросы, кричали Николаю: «А что, воля полная будет, как Деникина сломаем?» Он терпеливо отвечал, объяснял что-то, агитировал… На этот раз прошло спокойно, без стрельбы и драки; бойцы собрались вполне «политически грамотные», колеблющихся и сомневающихся было мало. Я поднялась уже на подножку вагона и оглянулась в последний раз на бурлящее, волнующееся, сизо-серое в декабрьских сумерках людское море. И тут чуть поодаль, слева, мой взгляд зацепился вдруг за чьи-то отчаявшиеся, словно пеплом присыпанные, повернутые внутрь себя глаза. Я было скользнула по ним привычным взором – мало ли видела я страдающих женских глаз на этих богом забытых полустанках! – и хотела уже отвернуться. Но что-то держало меня и не давало уйти, не позволяло нырнуть в свой теплый, уютный, сворованный у царского чиновника мирок – мой призрачный, фантомный мирок с золочеными зеркалами, белоснежным фарфором и бархатной ковровой дорожкой по всему вагону. Что-то держало, палило, мучило…

Пришлось отыскать эту женскую фигуру глазами еще раз, и тут… точно пелена упала с моих глаз. Гибкая, точеная осанка, которую не смог скрыть даже уродливый грубый платок, кое-как повязанный крест-накрест поверх грязного платья… темная прядь волос, упавшая поперек исхудавшего, растерянного лица… и знакомая родинка у припухлых изогнутых губ. «Стрела Амура» – говорил про эти губы брат Митя. Таких губ и такой родинки – капризных, прекрасных, единственных – не было больше ни у кого в целом свете. Анечка! Аня Лопухина… Верная, любимая, давно потерянная мною подружка из той старой, благословенной и тоже навсегда утерянной жизни.

Под локоть ее держал незнакомый солдат, о чем-то грубо и громко переговаривавшийся с соседом. Она, подавшись вся в сторону, стремилась, видно, освободиться, но тиски были крепки, да и другая ее рука к тому же тоже оказалась занята; присмотревшись, я заметила, что за нее цепляется девчушка лет трех, такая же грязная и испуганная. Ну конечно, конечно! Я же знала, что свадьба Анечки с Петром Волошиным состоялась еще в шестнадцатом, что муж ее, блестящий офицер при чинах и званиях, сражался в Белой гвардии. И вот теперь… Нужно срочно вмешаться, пока они еще здесь, пока не случилось ничего непоправимого и пока в моих еще силах их спасти.

Я подозвала коменданта поезда (муж совсем не обращал на меня внимания, увлекшись разговором с людьми) и попросила его срочно доставить к нам в вагон «указанную особу». «Это приказание товарища Родионова», – многозначительно добавила я, кивнув в сторону Николая. Привыкший повиноваться приказам, человек быстро подошел к солдату, и я тут же уловила в воздухе флюиды ссоры, ненависти, резкой перепалки. Солдат, похоже, не хотел отдавать Анну, даже в полутьме было видно, как попеременно то бледнело, то краснело его лицо, и до меня то и дело долетали отголоски грубого мата, от которого я давно уже отучилась краснеть в своей кочевой жизни. Наконец сообразив, видимо, что с приказанием Родионова лучше не спорить (надо отдать должное моему мужу: потом, когда он узнал всю эту историю, ему и в голову не пришло упрекнуть меня за мою неожиданную самодеятельность), солдат нехотя отпустил Анечкин локоть, и спустя несколько мгновений она вместе с дочерью уже стояла в нашем тамбуре. Несколько коротких восклицаний, недоверчивый и отчаянный взгляд, искра узнавания в измученных глазах – и вот мы уже крепко обнимаемся, и она громко плачет у меня на груди, не в силах сдержать свое горе. Горе – и в то же время радость от фантастического, странного, нежданного спасения. И девочка плачет тоже, не понимая, что происходит вокруг, и только чувствуя рядом с собой слезы и боль матери… Мне казалось, что обе они пытаются выплакаться за долгие дни, когда не могли, не смели дать волю своим чувствам, и что только рядом со мной они обрели наконец надежду и призрачный, слабый отблеск душевного покоя.

Все, что рассказала мне потом Аня Лопухина (теперь она, впрочем, давно уже Волошина, но для меня, в моей памяти, по-прежнему носит милую девичью фамилию, под которой я помню ее с детства), – трудно, почти невозможно передать словами. Ее история – любовь и боль, которыми переполнена современная история нашей многострадальной России и за которые мне так трудно простить Революцию, вызванную к жизни нами же. Я запишу лишь то, что сумела понять из ее сбивчивого, перемешанного с мучительными паузами, залитого слезами рассказа, – запишу, как сумею и как выдержу.

Часть, где служил ее муж, шла на соединение с Деникиным. Это было где-то поблизости; она не могла назвать точно ни названия станицы, ни дня, в который произошло непоправимое. Петр Волошин, всегда считавший, что, заботясь о своих солдатах, офицер заботится о себе самом и о той баталии, которую нужно выиграть, делал все, чтобы донести до бойцов идею и принципы Белого движения. И, надо признаться, ему это удавалось: в полку Волошина практически не было дезертиров, а на любые большевистско-агитационные речи волошинские солдаты отвечали жестко и однозначно, как научило их тому время: пулей или штыком. Однако военное счастье отвернулось от них, и часть попала в засаду. Волошину удалось уйти; он шел на юг, надеясь найти своих и снова встать в строй, – и не смог устоять перед искушением появиться в N-ске, где уже прочно стояли красные и где жила и ждала его Анна с маленькой Олечкой, снимая флигель у старых знакомых отца. Он знал, что в те дни хозяев дома не было на месте, и надеялся, тайком повидавшись с семьей, снова отправиться в путь… Однако человеческое предательство – теперь уже никто не узнает, чье именно, – помешало его планам и навсегда погубило Волошина.

– Ночью они ворвались в дом, – говорила Анна монотонно, едва слышно и так неестественно спокойно, что чудовищное это спокойствие не могло не пугать меня и не наводить на мысль, что с ее психикой не все ладно. – Нас вытащили во двор; Олечка громко кричала и плакала, и я перестала понимать что бы то ни было, только чувствовала: холод… снег… крики… чужие, незнакомые лица… Я успела накинуть что-то на дочку, а сама оказалась совсем раздетой. Люди, которые арестовали Петра, ничего не знали о нем; им просто сообщили, что здесь ночует белый офицер, давний знакомый хозяев дома. И, может быть, именно это заставило его придумать легенду, которая спасла нас с Олей.

В темном сарае, куда их затолкнули после ареста, после криков «В расход этих буржуев! Нынче не старое время, теперь наш черед судить да расстреливать!», после всех ударов, толчков и оскорблений Анна словно окаменела. Она плохо ориентировалась в происходящем; мир, в котором она жила до сих пор – несмотря на все потрясения, все войны и революции, – был таким теплым, таким защищенным любовью, верностью и надеждой на лучшее, что теперь она совсем потерялась. А Петр молча привлек к себе плачущую, замерзшую, до смерти напуганную дочку и просидел так почти до утра, хмуро и настойчиво что-то обдумывая.

Жена боялась нарушить это молчание и ни за что на свете не промолвила бы ни слова, если б перед самым рассветом небритый, полуодетый, страшный, но смертельно родной человек не озарил ее странным и радостным голубоватым светом вдруг поднятых, ласкающих взглядом глаз.