Виктория Угрюмова - Мужчина ее мечты Страница 35

О гибели ребят стало известно только благодаря Крису. Официально-то они убыли в долгосрочную командировку, и любого, кто интересовался целью и местом их назначения, могли обвинить чуть ли не в шпионаже. И даже если бы удалось открутиться от серьезных разборок, то строгое взыскание за несоблюдение дисциплины было гарантировано. И еще следовало молиться всем богам, что дешево отделался.

Что вызвало у нас подозрения, сейчас я уже сказать не могу. Однако Крис первым проявил инициативу — и тут же столкнулся с «сюрпризом».

— Представляешь, — возбужденно говорил он, кругами выгуливая меня по какому-то лысому скверику, потому что помещений мы рефлекторно опасались, — представляешь, их всех списали в тот же день. Это как же?

— Обычные ведомственные игры, — утешала его я. Но уже понимала, что какие там игры? При нынешнем беспределе это может значить только одно — пешки из игры выбыли. Но отчего?

— Я проследил их маршрут, — нервно ломал пальцы Крис. — В это же время в том же самом районе должен был следовать строго засекреченный караван с нехилой охраной. Улавливаешь?

— Золото?

— Ну и всякая прочая дребедень. Основательно кто-то готовится к выезду, барахла там всякого — жуть. Я посмотрел файлы охранников секретного каравана. Ну угадай, угадай, что с ними!

— Неужели все стерты?

— Правильно. Другое дело, что ваши клерки ничего как следует уничтожить не могут. Железо забито секретными сведениями, — зло усмехнулся хакер.

Я еще никогда не видела у него такого выражения лица. Он у меня, вероятно, тоже.

— Один умный человек как-то сравнил бюрократическую систему России и Германии. «В Германии приказ, данный сверху, идет вниз до последней инстанции, которая его осуществляет. В России же ниспосланный сверху приказ спускается вниз, доходит до последней инстанции, а инстанция идет к бабе», — процитировала я.

— Здорово, — восхитился американец, не раз носом упиравшийся именно в означенную проблему. Внезапно он взял меня за плечи и развернул лицом к себе:

— Послушай, тебе не хочется их наказать?

— Хочется, только я еще не знаю как. И не знаю, реально ли это.

Это только в голливудских триллерах одиночка может перелопатить систему и перетряхнуть ее старые тряпки. А у нас — система лагерей, тюрем и страх, засевший в подкорке на генном уровне.

— У тебя тоже страх? — очень серьезно спросил он.

— Тоже, — честно призналась я. — И не столько страх за себя, сколько страх, который я испытываю при осознании собственной слабости и беспомощности. А еще страх за близких людей.

— Но ведь демократия… — растерялся Крис.

— Раньше было гораздо хуже.

— Не представляю.

— Это огромное счастье, Крис, что ты не представляешь и не можешь себе представить.

— Валери… — Он почему-то называл меня всегда на французский лад, Валери, с ударением на последний слог. — Я должен сказать тебе кое-что еще. Но я не знаю как. Может, я стал слишком подозрительным — воздух России к этому располагает, только мне кажется, что Нобунага тоже перестал быть нужным. Во всяком случае, есть кто-то, кто в этом уверен.

— Глупости! — возмутилась я, холодея. — Кто станет резать курицу, несущую золотые яйца? Им же еще не раз и не два придется готовить пушечное мясо. Да, я не верю в борьбу за идеи, но хотя бы воровать это клятое золото кому-то придется!

— Вообрази, Валери, что один человек уже нагреб столько, что теперь ему нужно только сделать себе чистую биографию. Чтобы не осталось никого, кроме Бога, спросить за грехи.

— Мне кажется, в этом случае Богу нужно помочь, — предложила я.

— Согласен. — И Крис аккуратно сжал мою ладонь в своей медвежьей лапище. Он был большой и толстый, уютный, как плюшевый бурый мишка в натуральную величину.

Удивительный он человек: не от мира сего, весь в своих программах, чипах, сайтах, файлах. Не понимал и не принимал нашу действительность и ненавидел сталкиваться с ней за пределами Центра, терпеть не мог политику и только благодаря Интернету знал, кто сейчас президентом в США и в России — да и то случайно. Тем благороднее и отважнее представляется он мне. Не каждый может жертвовать собой во имя чужих, незнакомых и непонятных. Светлая ему память.

Уже на следующий день Крис принес в клюве массу свежих новостей. И мы с Уэсуги знали, кто подставил ребят, охранявших золотой караван, кто предал отряд «Фудо-мёо» и кто является самым опасным для нас. Главных виновников было двое. И самое противное, что оба работали заместителями Жоржа. Пока его носило черт знает где (Летучий Голландец, блин!), эти два жирных сурка гребли под себя все, что плохо лежало. Потом им показалось мало, они решили прокрутить дельце посолиднее и потянулись лапками к тому, что лежало очень хорошо. Они торопились, и в чем-то я их понимала. Кажется, Жорж должен был вернуться со дня на день, и если бы он проведал об этой кровавой авантюре, то его коллеги пожалели бы, что родились на свет. Георгий Александрович и сам по себе человек жестокий, а уж когда обстоятельства не требовали сдержанности и мягкости, небесам становилось жарко.

Впрочем, речь шла о таких деньгах, что никакой страх не мог удержать от отчаянного шага тех, кто полагал богатство высшим счастьем и высшим достижением человека на жизненном пути.

Той ночью мне приснился ужасный и великолепный сон. Ошеломительно красивый, и я вовсе не считала его кошмаром вплоть до того момента, когда он сбылся самым невероятным образом.

Мне снился Уэсуги Нобунага в традиционном боевом облачении, с замысловатым гербом своего рода на ослепительно белом хаори*, в тяжелом рогатом шлеме, делавшем его тонкое величественное лицо непривычно свирепым. Он шел куда-то вдаль, не оборачиваясь, не оглядываясь на меня, и вокруг него вставали огненные валы. Оранжевые всполохи метались по белым доспехам, лизали сверкающий обнаженный клинок, обвивали его шелковым жарким плащом, а потом внезапно в стене пламени распахнулось голубое окно неба. Там танцевали неясные серебристые тени, и звучала торжественная музыка. Нобунага медленно повернул голову, и его лицо оказалось неожиданно близко. Губы шевельнулись, но слов я не слышала. Он посмотрел мне в глаза ласково и печально и немного виновато, а потом решительно шагнул в этот открывшийся колодец неба и исчез.

* Xаори — верхняя накидка с широкими рукавами и гербом в костюме самурая.

Утром мой возлюбленный был бережнее и нежнее, чем обычно. Мы не вставали с постели очень долго, наплевав и на расписание, и на грядущие неприятности — а нам обоим наверняка грозило какое-то взыскание за такие фортели. Но мы не могли оторваться друг от друга и даже не заговаривали о том, что надо торопиться. Наконец, после полудня, стали нехотя собираться. Помню, что меня еще удивило, что никто не прислал дежурного осведомиться о том, что за безобразия творятся в серьезном ведомстве и почему инструктор так явно манкирует своими обязанностями. Все словно забыли о нас, и нам достался бесценный дар. Будто мы выпали из этого пространства и этого времени.

Уэсуги должен был ехать на Лубянку. Предстояла традиционная еженедельная поездка с докладом о занятиях, с подведением итогов и составлением новых планов. Ничего необычного от нее не ожидалось. Мы были печальны. Расставаться не хотелось и казалось немыслимым. Выходя из комнаты, Уэсуги внезапно обнял меня и поцеловал длинным поцелуем, у которого оказался горьковато-соленый привкус. Я долго потом пыталась вспомнить, что же это за вкус, пока однажды не сообразила, что это больше всего похоже на слезы.

— Это тебе, — прошептал мой возлюбленный, кивнув в сторону низенького журнального столика, на котором лежал длинный плотный сверток, упакованный в темно-вишневый шелк с серебряными цветами сливы.

— Что это?

— Самое дорогое, что может мужчина оставить единственной женщине в своей жизни, — ответил Уэсуги. — Посмотришь потом. Хорошо?

Он вышел в коридор, а я, повинуясь внезапному порыву, выскочила следом. Его широкая спина в белой куртке с каким-то замысловатым рисунком стремительно удалялась, а я стояла, и сердце предательски выпрыгивало из груди. Он открыл входные двери, проем представился блекло-голубым прямоугольником, и показалось, будто в конце длинного коридора распахнули окно в чистое холодное осеннее небо. И тогда острой болью пронзило понимание того, что мы видимся в последний раз. Что сейчас он уйдет в это омерзительно бледное голубое окно и небо примет его и уже никогда не отпустит, потому что таких, как он, не отпускают даже на равнодушных небесах.

Надо было кричать!

Надо было звать его по имени, вопить, визжать, требовать помощи.

И он не смог бы не вернуться.

Конечно, надо было кричать. Может, он и ждал от меня именно этого поступка. Ведь он-то наверняка все знал тем страшным утром, но не мог поступить иначе, и только я имела ничтожный шанс вмешаться в судьбу. Но я этим шансом не воспользовалась.